ТАК СКАЗАЛ ЗАРАТУСТРА
ISBN 978-5-905939-15-0
Союз писателей-переводчиков Международное общество А.П.Чехова
Московская городская организация Союза писателей России 2012 г.
Руководитель издательского проекта МГО СП России: Гриценко А.Н.
© Ирина Лежава
© Продюсерский центр Александра Гриценко
ЧАСТЬ I
ЛОВЕЦ
1
Решив раскрутиться на сайте знакомств, он примерил ник «Ловец», но быстро от него отказался. Ник должен вызывать доверие, а не вопросы. Иногда занозистый ник очень хорош. Он цепляет, разбивает скорлупу равнодушия, провоцирует на диалог. Ввязался в переписку — жонглируй шутками да прибаутками, а сам потихоньку нащупывай эмоциональный нерв. Нашел нерв — поглаживай его бережно, но время от времени усиливай давление до боли. Вскоре женщина станет думать о тебе днем и ночью и ждать прикосновений.
Когда напряжение между тобой и женщиной вырастет до предела, полезно ненадолго спрятаться — пусть поволнуется. Чем красивее обставлено исчезновение, тем благоприятнее среагирует на него партнерша. Дежурная версия: на тебя внезапно навалились проблемы, ты суров, немногословен, озабочен. Предупреждаешь, что какое-то время будешь очень занят: «первым делом, первым делом самолеты». Когда ты наконец появишься, нежный и усталый от подвигов, она будет готова отдаться и получить наслаждение.
Было время, когда Ловец играл в подобные игры с двумя-тремя женщинами одновременно. Просто так, для души играл. Сейчас женщины-жертвы Ловца не интересовали — слишком предсказуемые и примитивные. И не за эротикой же гоняется он сегодня!
Крутиться на сайте знакомств заставляла необходимость зарабатывать. Ловец продумывал возможность сделать себе хоть какую-нибудь рекламу, и вдруг... Вот оно, золотое дно! Тусовка, в которой всякой твари по паре, и каждая настроена на новое общение. Знакомишься, обрастаешь связями, получаешь заказы...
А параллельно можно и о личной жизни подумать. Он будет искать встреч с дамами серьезными, состоявшимися. Дамами, которых насторожит ник с налетом агрессии и цинизма. Таким лучше представляться именем и фамилией. Например, Даниил Плотников. Почему Даниил? Намек на некоторую начитанность родителей — сойдет за интеллигентность. Почему Плотников? Ассоциативно — работяга. Не задирист, но и не покладист излишне. Рукастый мужик, полезный в хозяйстве и постели. Итак, в графе «ник» пишем: «Даниил Плотников». А что? Простенько и со вкусом. Самому нравится.
В реальной жизни Ловец носил имя Иосиф, доставшееся от дедушки, и польскую фамилию покойной жены. Имя свое он не любил с детства, а фамилию ненавидел настолько, что сменил при первой же возможности.
По-настоящему со своей фамилией Ловец разошелся в восемь лет. Тогда зазноба его Верка из параллельного класса согласилась принять в дар добытую хитростью и трудом помадку, розовую и тягучую, как она обожала. Упиваясь приторным великолепием помадки, Верка из благодарности спросила, почему у Оси нет рогов и копыт, раз он ублюдком родился. Не то чтобы Иосиф не слышал бранных слов или не произносил их; в Веркином вопросе потрясало другое: девочка, которую он с яслей привык считать другом, видела в нем не человека, а нечисть, опасную и злую.
Ося не мог не признать, что в комплименте зазнобы присутствовала некая житейская логика: в свидетельстве о рождении мальчика в графе «отец» стоял прочерк, а в графе «город/селение» — никому не известный поселок в Хабаровском крае. Мать Ловца, едва окончив школу, угодила по политической статье в один из лагерей ГУЛАГа. Там забеременела от охранника и с младенцем на руках была досрочно отпущена домой. Сведений об отце у Иосифа не было, фамилия матери, не без помощи окружающих, прочно срослась в его глазах с падением и позором. Но, смертельно поссорившись с фамилией, он не менее смертельно обиделся на Верку — больше никогда не добывал ей сладостей.
С годами детская обида переросла в жизненный принцип. Женщинам нельзя потакать, их надо держать в ежовых рукавицах.
Следующая графа анкеты запрашивала сведения о возрасте. Да-а, лучше бы ее не было, этой графы. Хоть совсем отказывайся от затеи и прямиком на кладбище отправляйся. Дать на неудобный вопрос приемлемый честный ответ Иосиф не мог. Сейчас, как, впрочем, и всегда, в цене молодые. В анкете возраст придется снижать: не с руки Ловцу играть в поддавки с женщинами. Иосифу недавно стукнуло пятьдесят семь. День рождения он встретил депрессией и, если бы не настойчивость дочери, вообще не сел бы за праздничный стол. В графе «Возраст» пишем «пятьдесят один», это почти безопасно. В пятьдесят один многие мужчины дееспособны в делах и интимной сфере, а жизненный опыт повышает их цену. Смещать планку лет ниже нельзя, слишком очевидными станут несоответствия во внешности: старую фотографию в анкету не загрузишь — при встрече ожидания будут обмануты и доверие на корню убито. Доверие — наше все, оно и кормит, и поит...
Возраст особы, которую он ищет? Выбираем из предложенных вариантов «30 — 50 лет». На самом деле сорок пять — потолок. Клиентки не клиентки, а к ровесницам он не испытывал никакого интереса. Надо же, чтобы организм не отказал. От организма зависит очень многое. Если собираешься продать свои услуги серьезной женщине, которая устала от одиночества и нуждается в любовнике, помощнике, консультанте, шофере, менеджере (да что угодно может входить в стандартный пакет!), сексуальных осечек быть не должно. Состоявшиеся женщины, что конь с яйцами: почувствуют слабость — в минуту затопчут!
Дальше заполнение анкеты пошло веселее. Ловец щелкал мышью почти бездумно. Только на один раздел он потратил чуть больше времени. В графе «Профессия» решил написать: «Работаю в крупной фирме консультантом по юридическим вопросам. Помогаю в автостраховании, семейных и наследственных делах, претензиях к производителям бракованной продукции».
Пассаж насчет крупной фирмы был чистой воды фантазией. Его потолок — поверенный представитель в несложных, но долгих и муторных гражданских судебных спорах. Да и юридического образования у него нет — только настырный характер и семнадцать лет участия во всяческих тяжбах приятелей и знакомых. Через год после начала карьеры поверенного по рекомендациям тех же приятелей и знакомых к нему потянулся народ, доверявший сарафанному радио больше, чем любым дипломам. Ловец стоил гораздо дешевле специалиста, признанного государством, но на хлеб с маслом ему хватало, пока почему-то не стал иссякать ручеек...
Тяжбы возникли в один из самых трагических периодов жизни Иосифа: он на всех фронтах потерпел сокрушительное поражение, и судебные дела — для других несчастье и ужас — стали его спасательной лодкой. В девяносто втором, мучительно проболев полтора года, угасла жена. Пережить смерть Рады было сложно: Ловец почти до самого конца надеялся на чудо. К тому же он чувствовал себя виноватым в том, что с ней случилось: несколько лет до ее болезни он почти не появлялся дома, ездил в одну командировку за другой. Да, его исследовательская тема была интересной и перспективной, но ведь существовала еще и коллега, которая сопровождала его в поездках и которой он увлекался. Привыкший не потакать женщинам, он не замечал, как Рада тащила дом, дочерей, работала, ревновала. И вдруг смертельно заболела...
Когда Рада умерла, на руках у Иосифа остались взрослеющая Эни, шестилетняя Геля и полуслепая теща, с неколебимым мужеством пытавшаяся вести хозяйство. Семью надо было содержать, а Ловец в начале болезни жены ушел с хорошо оплачиваемой работы, чтобы за ней ухаживать. Он попытался выяснить, как обстоят дела на прежнем месте, но коллеги категорически отсоветовали возвращаться: темы закрывались, зарплаты падали, сотрудники разбегались кто куда. Страна бурлила и содрогалась. Ловцу надо было заново учиться добывать семье пропитание и даже просто общаться. У друга случилась неприятность, требовавшая разъездов и времени, и безработный Иосиф вызвался помочь...
Странно, через семнадцать лет вновь на пороге семейный кризис, на этот раз камерный: Геля без работы, без любви — такая уязвимая, Эни с мужем очень нуждаются, да еще ждут третьего ребенка.... Чтобы помочь детям, Ловец опять вынужден искать новые пути.
Мечта пристроиться в помощники-любовники к состоявшейся даме грела Ловца, но и пугала порядочно. Романтические отношения с активными женщинами казались ему подобием рискованного земледелия: труда требуют много, а плоды оказываются ой какими скудными!
Ну и плевать! Ловец давно понял, что одинокие женщины — хорошая клиентура для мужчины — консультанта по юридическим вопросам. Вечно у них неразрешимые проблемы, приправленные страхами, истериками и сумбурными представлениями о сути дела.
Женщины с сайта знакомств будут читать анкету надежного и уверенного в себе Даниила Плотникова. Наверняка среди них найдется парочка таких, которые попробуют получить у него бесплатную консультацию. А дальше — как повезет мастеру разговорного жанра. Какая-нибудь начнет консультироваться и станет клиенткой.
Надо только хорошо продумать сетку гонораров, чтобы не продешевить. Но и от копеечной работы он не откажется! С деньгами у Ловца было, как никогда, худо.
2
Первые три дня после создания анкеты ее активно посещали разновозрастные особы женского пола, но интерес их ограничивался одним просмотром.
Правда, Даниила Плотникова засыпали рекламными письмами жрицы любви, но эти охотились за любым новым посетителем, не читая анкет и не разглядывая снимков. Иметь дело с пираньями не входило в планы Ловца, и он игнорировал даже самые заманчивые эротические предложения. Любовь за наличные — нет, не его стиль!
Женщины продолжали упорно молчать, даже приветов не слали и не подмигивали. «Прошляпил какую-нибудь мелочь и вызвал скепсис?» — волновался Ловец, раз за разом перечитывал сведения о себе, но не находил ошибок. Дело не в словах, — наконец решил он. Не хватает изюминки, невербального знака, который подвигнет многократно разочарованное женское сердце вопреки всему поверить.
На четвертый день количество просмотров анкеты начало заметно падать, а письма от возможных клиенток все не шли. В какой-то момент Ловцу показалось, что придется самому обходить прилавки с женскими анкетами, перебирая и пробуя на глаз чужие лица. Сочиняй потом умильные послания: какие привлекательные у вас формы, мадам!.. В ответ на любезности получишь удар по самолюбию — когда суетишься, предлагая себя купить, заведомо сбиваешь цену.
Подождав еще пару дней, он попросил дочь сфотографировать себя за громоздким письменным столом тестя. По обе стороны от Ловца часовыми стояли старинные бронзовые подсвечники — драконы, разверзшиеся пасти которых , обращенные к небу, держали свечи. На бумагах посреди стола лежало пресс-папье, украшенное третьим драконом, — этот спал, укрывшись крыльями.
Фотография вышла замечательная: глаза Даниила Плотникова, любовно устремленные на дочь за кадром, были полны нежности и печали, жесткие губы смягчала отеческая улыбка. Ловец загрузил новый портрет в анкету и поднял ее. Количество просмотров увеличилось, и на этот раз дело пошло веселее — женщины начали напрашиваться на знакомство.
Еще через две недели Ловец, в меру посуетившись, поймал свою вожделенную дичь: обладательница ника «Цыганочка», сорока девяти лет, замужняя, попросила совета, как ей заставить недобросовестную страховую компанию оплатить ущерб от пожара в загородном доме. Даниил Плотников подробно ответил на вопросы Цыганочки и предложил профессиональную помощь. Дама согласилась на его условия, и со следующего понедельника Ловец носился по Подмосковью, разыскивая пожарников, раздавая мелкие взятки и составляя выгодные клиентке акты о причинах возгорания.
Домашний финансовый кризис был успешно преодолен. В холодильнике появилось мясо, в буфете — шоколадные конфеты, которые обожала Геля. Ловцу оставалось разобраться с сущей мелочью, беспричинным навязчивым беспокойством: отчего-то возвратилось чувство вины перед Радой, с кровью выкорчеванное и похороненное много лет назад.
Может, пришел срок самому умирать? Нет, не время! Вот поставит на ноги Гелю, подсобит Эни пережить финансовые трудности, тогда... И будто в подтверждение его беспокойства приснилась бабушка. Она кормила внука пирогом с капустой и рассказывала про маму, какая та была славная и добрая, пока не улетела на небо.
Иосиф не помнил матери: прибыв в родной Орел, она довольно скоро скончалась, не оставив сыну даже фотографии. После ее смерти Ося не попал в беспризорники или в детский дом. Его вырастили дедушка с бабушкой — строгие неразговорчивые люди, внимательные к мальчику и заботливые. Дедушка Иосиф, инвалид войны, проводил время в городской библиотеке с подшивками фронтовых газет — писал историю битвы на Курской дуге. В одном из сражений этой битвы он был тяжело ранен, потерял левую ногу, и из-за контузии у него часто болела голова. Курская дуга в устах деда становилась главным событием войны, звездным часом, когда народ собрал наконец свою непобедимую армию в единый боевой кулак и сшиб захватчика с ног.
«Да-а, вера — великая сила, без нее не бывает непобедимых армий», — думал, вспоминая деда, Ловец.
Иногда — не часто — дедушка выпивал в компании бывших фронтовиков и, вернувшись домой, начинал допекать мальчика.
— А какое имя тебе досталось?! — негодовал старик. — Святое — сам товарищ Сталин был Иосифом, и моя беспутная дочь не имела права давать его тебе. Но мне назло дала, не пожалела отца. Запятнала мою геройскую личность своим грехом. Меня все в городе знали, все уважали, секретарь райкома за руку поздоровался, а тут... Сначала фамилию опозорила, стала врагом народа, хоть я ее другому учил. А когда приговорили и направили вину исправлять, тут — на тебе, несет в подоле нам с бабкой подарок...
В минуты праведного дедушкиного гнева бабушка, спасая Иосифа, выводила его в подъезд, заворачивала в теплый колючий платок и сажала на лестницу. Обещала забрать в дом, когда старик успокоится и заснет. Чаще первым засыпал мальчик, пригревшись в платке и прислонившись головой к перилам.
Дела на сайте шли неплохо. Ловец закончил работу над заказами Цыганочки и Хохотушки (презабавнейшая особа скрывалась за этим ником). В производстве у него были две тяжбы, и еще одна наклевывалась. В те же дни Иосифа нашел давниий клиент-бизнесмен и предложил поработать помощником его адвоката в хлопотном процессе по разделу имущества.
План устройства личной жизни с серьезной дамой, которая устала от одиночества и нуждается в любовнике-помощнике, тоже был близок к реализации. Ловец готовился ко второму свиданию с перспективной кандидаткой и надеялся на неплохой альянс. Дама, впервые его увидев, предложила взять на зарплату, чтобы он вел ее дела в арбитражных судах разного уровня. Второе свидание Ловец надеялся завершить в ее постели и этим упрочить свои позиции.
Но тут на сайт пришло сообщение, которое вздыбило Ловца, как необъезженного скакуна при приближении наездника.
«Эти драконы на столе... — писала новая корреспондентка. — Тебе никогда не казалось, что они живые? Я вижу, как ты гладишь указательным пальцем крылья спящего дракона, и пугаюсь, что он проснется... Не обижайся на меня, но ты не тот, за кого себя выдаешь. Ты охотник, ловец, а не добряк, желающий услужить. Наверное, ты мне нравился именно поэтому — терпеть не могу смирных и услужливых. И еще: ты не Даниил Плотников. Ветерок нашептывает другое имя».
Ловец прочел письмо несколько раз, не веря глазам. В памяти всплыла забытая сцена: он и Рада, его будущая жена, стоят, прижавшись друг к другу, около письменного стола ее отца. Он гладит указательным пальцем крылья дракона, она шепчет ему на ухо: «Не разбуди...» Из соседней комнаты доносятся голоса ее родителей, и, чтобы не быть застигнутыми в своей пронзительной нежной близости, они размыкают объятия. Откуда может знать об этом всепоглощающем миге его счастья незнакомая женщина с сайта знакомств? Бред! Случайное попадание! Везучая, видимо, стерва!
Иосиф изучил сообщение, как обычно делал с незнакомыми документами. Попробовал на вкус каждое слово, проанализировал стиль... Он не может не знать женщину, его написавшую. Заглянул в анкету и выяснил: даме 48 лет, ее ник — Ивушка, она сотрудник издательства, не замужем. Ищет мужчину, которому могла бы доверять. С фотографии на него глядела неизвестная. Этих растерянных глаз он бы не забыл, у него отличная память. Русоволосая корреспондентка производила впечатление усталой, поникшей. Если верить интуиции, обыкновенная курица, какие представляют интерес для мужчин, тоскующих по горячей пище и чистому белью. На серьезную даму, необходимую Ловцу, она не походила. Письмо в сопоставлении с анкетой выглядело, как бриллиантовое колье на шее взмокшей от стряпни кухарки.
Ловец оставил странное сообщение без ответа и отправился на свидание. Вечер не удался: кавалер чувствовал себя не в своей тарелке, нервничал и делал ошибки. Дама, ожидавшая от него активных наступательных действий, разочарованно намекнула, что пора уступать дорогу молодым, и взяла назад предложение по арбитражу.
Иосиф помог дочери написать новое резюме и поместить его на очередной сайт по поиску работы. Геля беспокоила его все сильнее: девочка никак не могла пережить неудачу с первым трудовым опытом — начальник распускал руки, она вспылила и ушла, не продержавшись и двух месяцев. При трудовой книжке с единственной куцей записью амбициозная Геля попала в тупик. Иосиф опасался нервного срыва и винил себя в недостатке предусмотрительности: не успел объяснить дочери, как держаться в ситуациях психического насилия.
Ночью Ловцу опять снилась бабушка. На этот раз она ничего не рассказывала, а умирала в одиночестве, как когда-то, в далеком детстве. Бабушка приготовила любимый Осин пирог с капустой, села в дедушкино кресло, откинула голову на спинку и перестала дышать. Такой и застал ее внук, придя из школы. Бабушка была почти холодная и впервые за их жизнь равнодушная к мальчику. Ося сел за стол, отрезал кусок пирога и начал жевать, всхлипывая и давясь. Он не умел существовать без бабушки.
Дед пережил жену на два года. После ее смерти он потерял бравый фронтовой запал, даже Курской дугой больше не интересовался. Внука перестал попрекать матерью. Умер он в больнице. Ося принес деду кулек яблок и узнал: его больше нет. Поняв, что остался один на свете, Ловец не стал есть яблоки и всхлипывать, как маленький, — по-взрослому смирился со своею судьбой. Близкие покидают его, с этим ничего не поделать. Возможно, Ося предчувствовал: смерть деда в его жизни не последняя.
У взрослого Иосифа, вернувшегося во сне в прошлое, мучительно заболело сердце, и он проснулся. Неужели бабушка предупреждает, что Геле грозит опасность?
«Геля может потерять трудовую книжку, — лихорадочно начал искать варианты спасения дочери Ловец. — Дежурная версия: ухаживала за больным отцом и после вуза не сразу занялась трудоустройством. При необходимости справку достанем. Нет, лучше — училась за границей! Где-то у меня валяется копия похожего свидетельства, раз плюнуть — состряпать правдоподобный документ... А еще лучше — поговорю-ка с Сергеем Петровичем! У него связи, если возьмется устроить девочку, то сделает обязательно. Услугами расплачусь».
Ловец снова занялся сообщением Ивушки, просмотрел анкету, вернулся к тексту... Женщина с фотографии и письмо никак не хотели связываться. Для порядка Ловец еще раз взвесил все за и против. Вывод получился однозначным: сообщение от Ивушки — подделка. Наверняка кто-то из обиженных им подружек решил его разыграть. Или, того хуже, подослать амбала, чтобы тот пересчитал Иосифу ребра. Только указательный палец на крыльях дракона не вписывался в дежурную версию. Но палец мог быть случайностью, невероятной удачей интриганки.
Намечалась интересная, острая игра. Почему бы опытному бойцу не сразиться со зверем, устроившим ему засаду? Ловец азартно крякнул: сражения интеллекта он любил. В авторе письма, не в пример женщине с фотографии, просматривались черты характера, всегда заводившие его. Чувствительность и авантюризм вкупе с темпераментом — гремучая смесь!
Применяем тактику маневрирования. Делаем вид, что клюнули.
«Волшебница, чаровница, — сочинял Ловец с вдохновением, — твой облик потряс мое сердце, а осведомленность — разум. Боюсь, ты ясновидящая игрунья. Развлекаешься, срывая таким, как я, мерзким типам буйную повинную голову. Я тебе действительно нравлюсь, Ивушка? Кстати, как тебя зовут?»
На следующий день Ловец вернулся вечером расстроенный: у него случилось несколько мелких неудач, а безуспешные споры с судебным приставом, которые он вел в интересах клиентки, лишили его последних сил. Переодевшись в домашнее, Иосиф включил компьютер в надежде отвлечься от дурных мыслей.
«Я не ясновидящая, — писала Ивушка. — Я человек из прошлого. Мы встречались в разных местах, только ты, наверное, не обратил на меня внимания. Зовут меня Мариной, а тебя — Иосифом?»
Амбалом тут вряд ли пахнет, решил Ловец, иначе корреспондентка делала бы вид, что с Иосифом не знакома. Манера ведения диалога — на грани агрессивности. Кто из бывших возлюбленных Ловца отличался такой манерой? Людмила? Настя? Попробуем выяснить, куда барышня клонит.
«Ты, как всегда, права, моя умница. Иосифом. Неужели я мог не обратить внимания на чудо, подобное тебе? Ты говоришь, мы давно знакомы? Что тогда мешает нам по-приятельски встретиться? Поболтаем о том, о сем. И, возможно, я тебя вспомню. Что предпочитаешь? Ресторан, художественную выставку, театр? Твой раб ждет у твоих ног».
На этот раз Ивушка исчезла надолго. Ловец не находил себе места, нервничал. Но когда ответ все-таки пришел, стало еще хуже.
«Извините, уважаемый Даниил Плотников, или Вы предпочитаете, чтобы я называла Вас Иосифом? Мы не знакомы. С Вами вместо меня переписывалась моя шестнадцатилетняя дочь. Не сердитесь на нее, она особый ребенок, совершает странные поступки. Решила, что найдет мне мужчину, и выбрала почему-то Вас. Она хорошая девочка и никого не хотела обманывать. Просто не понимает, как люди знакомятся и начинают встречаться. Представляете, умоляла идти на свидание с Вами, потому что Вы ей родной человек. Мы не будем Вас больше беспокоить. С уважением, Марина».
Иосиф долго сидел перед монитором, подперев руками голову. Впервые за долгое время он ничего не понимал. Персонаж «Ивушка» раздвоился на чрезмерно щепетильную мать и ее взбалмошную дочь, которая читала Ловца, как открытую книгу. Кто из обиженных подружек мог обладать фантазией, способной спланировать такую интригу? Нужно признаться, никто. Интеллектуальный уровень его возлюбленных никогда не зашкаливал. Если это манипуляция, то какова ее цель? Неизвестность пугала больше амбала. Иосифу необходимо было увидеть девочку-корреспондентку. Ох, опять болит сердце...
«Дорогая Мариночка, извини за панибратство, но мне нравится переписываться с тобой, и я хочу продолжения. Если в наши отношения вмешалась твоя дочь, возможно, это судьба. Встретимся? Втроем. Ты, я и дочь. Куда пойти, решают дамы, оплачивает кавалер».
3
Договорились в конце недели сходить в цирк на Цветном бульваре: Марина воспользовалась случаем показать дочери новую программу — Света обожала джигитовку.
Иосиф подошел к цирку загодя, обследовал окрестности и определил позицию, с которой место их встречи — пятачок у памятника Никулину — был виден как на ладони. Сам Ловец надеялся до времени остаться незамеченным, затеряться в неиссякаемом потоке прохожих.
Марина с дочерью, к его удовольствию, появились чуть раньше назначенного. Несколько минут нежданной форы позволили Иосифу не спеша их рассмотреть. Женщина и девочка-подросток казались самыми обычными, хотя нет, девочка вела себя не по возрасту резво. Ребячилась, прыгала вокруг матери, гладила ее волосы... Ловец хорошо помнил, какими были в шестнадцать Эни и Геля: стеснялись отца, шарахались от любого прикосновения, держались вызывающе и отчужденно. Вот она, разница! От Светы не исходил пряный аромат ранней, не осознающей себя сексуальности, который так раздражал и пугал Ловца в подрастающих дочерях. Одетая в короткое красное пальтишко, подчеркивавшее красоту длинных ног, Света воспринималась не девушкой, а чудесным невинным ребенком. Действительно своеобразное существо! Может, особость корреспондентки Иосифа — в задержке развития?
Мать и дочь были похожи фигурами, волосами и овалом лица. В статности им не откажешь! Но Марина напряжена, не уверена в себе и от этого кажется угловатой, а дочь двигается непринужденно и выразительно — напоминает приплясывающий язычок пламени.
Света отвлеклась от матери и теперь играла со скульптурой. Сначала она сделала вид, что здоровается с Никулиным за руку, потом приобняла его, прижавшись щекой к холодному металлу, — таким жестом приобнимала Иосифа Рада. В облике девочки Ловец находил и терял что-то неуловимо знакомое — удержать найденное мешали вкрапления чужого, инородного. «Будто старое вино залили в новые мехи», — подумал Иосиф.
Задерживаться дольше было неприлично, и Ловец представился дамам. В общении Марина оказалась гораздо привлекательнее, чем издали, — у нее была открытая улыбка и живые сочувствующие глаза. Однако как женский тип она все равно не цепляла Иосифа и не возбуждала в нем желания. От Светы он решил держаться как можно дальше: когда Ловец оказывался рядом, горло перехватывал спазм.
Так они и расселись в зале: Ловец — у прохода, Марина рядом с ним, за нею Света. Надо было о чем-то разговаривать, и Иосиф начал балагурить, вспоминая забавные случаи из практики, а Марина вдруг рассказала о себе. Она забеременела после пяти лет гражданского брака. Муж вроде не возражал против ребенка, но узаконить отношения отказался. Марину, конечно, это обижало, но она терпела, потому что была к нему очень привязана. Когда девочка появилась на свет, врачи сказали, что она особый ребенок. Мужу такой поворот не слишком понравился, и он исчез из их жизни. Задним числом Марина узнала, что к тому времени он уже получил гринкард и готовился к отъезду в США. В Филадельфии жила его одноклассница, которая и была причиной переезда. Сейчас он с той самой одноклассницей, ее детьми и их общей дочерью. Никогда не звонит, не помогает, а девочке так нужен отец...
Иосиф понимал, какого отклика ждет от него Марина, но не мог выдавить из себя ни слова, дающего ей надежду.
— Существуют два типа мужчин: награжденные талантом отцовства и такие, как мы с вашим бывшим, — произнес он с кривой усмешкой. — Никогда не ладил с детьми, они меня раздражают.
— Видите, какая Света фантазерка! — с горечью отозвалась Марина. — Не далее как вчера доказывала, что у вас две дочери и вы очень нежный отец. Откуда ты взяла про Эни и Гелю? — обратилась она к девочке.
— Ангел сказал, — пожала та плечами.
На счастье Ловца, началось представление, и Марина не могла заметить, как ему стало плохо. Тело сотрясалось в ознобе, на лбу выступила испарина, сердце колотилось и болело больше, чем когда-либо. Девочка не обращала на Иосифа никакого внимания, была увлечена клоунами, акробатами, а трюки наездников заставляли ее подпрыгивать на месте и радостно хохотать.
После спектакля дамы и кавалер молча дошли до метро, вежливо попрощались и расстались. Не хотел бы Ловец еще когда-нибудь испытать то жгучее беспокойное чувство, с которым он смотрел вслед удалявшимся малознакомым женщинам.
Геля ночевала у подруги, и Иосиф мог себя не сдерживать. Сел на кровать и зарыдал в голос. Давным-давно пережитое и похороненное поднялось из глубины и заполнило его.
... С тех пор как заболела Рада, он старался не вглядываться в ее тело. Но даже отводя глаза, чувствовал, что с каждым днем оно становится все более сухим и легким. Когда он поднимал жену, чтобы помыть и переодеть, руки ощущали, как клеточка за клеточкой тают ее мышцы и остается одна натянутая на кости кожа.
... Тошнотворное унижение безденежьем и счастье, что нашелся выход: теща разрешила распродать библиотеку тестя. Иосифу жалко книг, и он складывает в коробку драконов, чтобы нести к антиквару, а маленькая Геля, подсмотрев, бежит жаловаться матери. Они с женой ожесточенно спорят, что детям важнее — книги или семейные реликвии. Тогда у нее еще были силы спорить.
... В свой последний день Рада в забытьи вдруг начала напевать тоненьким детским голоском. Это было скорее слабое мурлыканье, чем настоящая песня, но девочки пришли в восторг. Эни и Геля сидели на полу родительской спальни и слушали. Иосифу так и не удалось отправить их к себе, пока пение не прекратилось.
Ловец встал на колени и достал из тайника под шкафом прощальное письмо жены, которое он нашел, разбирая после ее смерти полку с бельем.
«Ося, — писала Рада, — наверное, мы были не очень хорошей парой. Ссорились часто. И изменял ты мне, я знаю. Каждый раз, возвращаясь из командировки, приносил чужой запах. Но когда случилась болезнь, ты стал моим лучшим другом, и я благодарна непонятным мне высшим силам, что ты был в моей жизни. Не боюсь оставлять с тобой девочек и маму, беспокоюсь только, как бы ты по мужскому обычаю не запил от невзгод. С мачехой для дочерей будь поосторожнее: вдруг какая злодейка тебя окрутит и Эни с Гелей навредит. Сестрице моей не доверяй, в прошлом месяце она у нас из комода 50 рублей стащила, не постеснялась у детей последнее отнять. За помощью иди к Любе: на нее можно положиться, она и удочерить девочек готова, да при живом отце это ни к чему. Хоть бы вы были здоровы и счастливы!»
Ловец подошел к трюмо, посмотрел в зеркало и изо всей силы ударил себя по щеке.
Иосиф вернулся с переговоров в полдень и застал Гелю в постели. Обычная картина последних месяцев. С каждым днем Геля выглядела все более худой и бледной.
— Доча! — позвал Ловец. — В четыре у тебя собеседование с Сергеем Петровичем.
— Не пойду! — отозвалась Геля. — Не хватало, чтобы я навязывалась твоим клиентам!
— Каким клиентам? Кто навязывается? Сергей Петрович ищет специалиста, спросил меня, не знаю ли кого. Я знал, он обрадовался и захотел тебя увидеть.
— Я неудачница, пап! Никакие Сергеи Петровичи не помогут!
— Однажды не повезло, и уже неудачница? Знаешь, сколько мне доставалось, но я не сдаюсь. А ты моя плоть и кровь. Собирайся!
— О-хо-хо... Только ради тебя, папа!
Геля нехотя поднялась и побрела в ванную комнату. Неожиданно зазвонил телефон.
— Слушаю, — произнес Ловец, сняв трубку.
— Ося, нам обязательно надо сегодня увидеться, — сказал девичий голос, который он тотчас узнал. — Я приеду?
— Геля дома. Ей опасно с тобой встречаться.
— Как же быть? — спросила Света растерянно.
— Дай подумать. Помнишь нашу скамейку? — привычно начал распоряжаться Иосиф.
— В скверике возле памятника?
— Точно. Приезжай прямо сейчас. После трех я занят.
— Буду минут через сорок.
Ловец повесил трубку, уверенный, что сделал непоправимую глупость: ему не пережить еще одну встречу с этим неправдоподобным подобием покойной жены. Рада в незнакомом теле подростка... Ему пятьдесят семь, ей шестнадцать... Интересно, что было бы с ними, останься она жива?.. Лучше не думать, не провоцировать инфаркт.
— Ухожу, — крикнул он в закрытую дверь ванной. — Приду вовремя. Оденься посимпатичнее. Дай старому отцу похвастаться...
— Я у тебя прынцесса, помню, помню... — повеселевшим голосом отозвалась дочь. На душе у Иосифа полегчало.
Ловец увидел Свету издали и вновь ощутил ее сходство с приплясывающим язычком пламени. Девочка быстро приближалась к скамейке, на которой он сидел, — язычок мерцал в воздухе, трепетал в парении красного пальтишка, извивался поворотом плеч и танцевальным перебором ног. На мгновение Ловцу показалось, что Света разбегается, чтобы взлететь, вознестись к облакам. Но она никуда не вознеслась, остановилась рядом, пристально взглянула на него и присела.
— Странно видеть тебя взрослым, — сказала девочка. — Тебя, вечного ребенка. Ты не рад мне?
— Рад, конечно, — не совсем искренне ответил Иосиф. — Просто я постарел, стал жестче и холоднее. Тебе не понять, как истощают годы: ты умерла молодой.
Она опустила голову, словно раздумывая над его ответом, потом спросила:
— Ты ведь не женишься на маме и не станешь моим отцом?
— Я не могу.
Она понимающе кивнула, вздохнула и отвернулась. Ветерок беспечно шевелил ее непривычно русые волосы.
— Хотел спросить... На фотографии ты узнала драконов или меня?.. — Ловец смущенно улыбнулся. — Меня еще можно узнать?
— Увидела драконов и рассердилась: думала, ты все-таки продал их. Потом увидела тебя и снова рассердилась: нехорошо использовать семейную реликвию, чтобы добиться подружки на ночь. Ося, неужели у тебя проблемы с женщинами?
— Нет у меня никаких проблем. Драконы — для солидности. Ищу клиенток.
— Каких клиенток? На сайте знакомств? — она развела руками.
— Рада, после тебя случилось многое. С наукой покончено, теперь я юридический подмастерье. Подрабатываю мелочевкой, мальчиком на побегушках... Меня здорово скрутило, совсем не осталось гордости. Временами я радовался, что тебе не пришлось пережить это унижение. Все стало товаром, люди стали товаром... Продаю себя.
— Ты был так увлечен своими экспериментами! — Глаза Светы наполнились слезами. — Сильно тебе досталось…
— Я в порядке.
Между ними опять повисло молчание, заполненное веселым щебетом играющих в скверике детей.
— Иногда мама из-за меня плачет ночами, — медленно роняя слова, словно нехотя, заговорила Света. — Я ведь не взрослею, как другие. Меня наполовину нет в моем теле, а на жизни надо концентрироваться, чтобы двигать ее вперед. До сих пор я не переставала ощущать себя Радой, продолжала жить прошлым, хотя ангел объяснял, что это неправильно. Я пыталась соединить вас с мамой — написала тебе. Бесполезно. Сейчас все дошло до предела: выпадаю из того, что происходит, слабее читаю, теряю буквы... Не хочу стать юродивой — маме нужна подруга. Приходится согласиться с ангелом и забыть вас. Это очень больно, но ведь в вашем мире для меня больше нет места, — она заглянула Ловцу в глаза, будто нуждалась в его одобрении.
— Трудно умирать? — спросил он, не найдя, что ответить. — Мне предстоит, и, возможно, скоро... немного страшно... Если нельзя заранее знать, промолчи, я пойму...
— Тебе не будет тяжело... Только, может быть, чуточку. Но чуточку ведь и живым тяжело? Мне в какой-то миг показалось, что я выздоровела. Откуда-то появились силы. Встала с постели и попыталась вам рассказать... Но вы меня не слышали, и только тогда сделалось по-настоящему плохо. Я металась между тобой, девочками и мамой, но никто, никто меня не замечал...
— Мы не знали, — попытался оправдаться Иосиф. — Мы горевали, думали, тебя больше нет.
— Я не обижаюсь, я благодарна тебе за себя беспомощную. Ты хотел знать, я и рассказываю. Потом пришел ангел и увел меня. Я всю дорогу плакала, что расстаюсь с вами. Ангел уговаривал: ваша жизнь пойдет своим чередом, вы без меня обойдетесь, а мне надо следовать дальше. Теперь-то я его понимаю, а тогда... — она загрустила, но через минуту снова повеселела и спросила: — Как моя славная Гелечка? Помнит меня? Я иногда и сейчас плету ей косички!
— У Гели стрижка, она не писаная красавица, но милая, — ответил Ловец. — Раньше мы часто говорили с ней о тебе, потом она замкнулась. Почти не общаемся. Считает себя неудачницей, тоскует. Рада, что мне с ней делать?
Света задумалась.
— Ангел говорит, свози ее летом по Волге. На пароходе она познакомится с парнем, который может ей подойти. Господи! — вдруг воскликнула она. — Ося, я за нее больше не боюсь! Только сейчас перестала бояться. Какая я была дура, когда сомневалась, что ты ее вытащишь!
— Дай Бог, чтобы получилось!
Они взглянули друг на друга, помолчали, вслушиваясь.
«Я начинаю к ней привыкать», — подумал Ловец.
— Ангел сказал, завтра проснусь и ничего не вспомню, — снова заговорила Света. — А мне важно, чтобы ты знал... Когда мы с ангелом шли от вас, я встретила, представляешь, кого?.. Не моих близких и любимых, а твою мать, которую до того не видела. Она долго ждала и вышла мне навстречу. Наверное, волновалась за тебя, как я за Гелю, выспрашивала о тебе, объясняла, что рождение твое не было позорным, — все равно, в каком месте оно произошло. Твой отец защитил ее от уголовницы — и они познакомились. Потом заметил, как она истощена, и начал ее подкармливать, ничего не требуя взамен. Она его полюбила, и потом появился ты. Нечего было тебе слушать контуженного солдата: для солдат вся жизнь — война, и они воюют даже с призраком, если не сумели победить живого.
— Это было бы важно в юности, а теперь... Жизнь прожита, ничего не изменишь. Впереди трудная встреча с Богом: я с ним не в ладах... Где его справедливость? Вместо меня, грешника, наказывать тебя, святую? Ты не заслуживала той болезни! Это я должен был мучиться...
— Когда боль бывала невыносимой, я погружалась в беспамятство и растворялась — боль становилась терпимее. Я тебя тогда жалела больше, чем себя, думала, это тебя Бог наказывает: в муке, в беспамятстве я чувствовала вашу любовь и жила этим, а ты перестал смеяться... Зато нам дано увидеть изнанку жизни и изнанку смерти. Чего нам теперь бояться? Мы свободны! — Девочка засмеялась легким счастливым смехом и опять стала похожа на приплясывающий язычок пламени. Женщина и дитя, близкое и чужое бурлили в ней, взвивались к небу, опрокидывались друг в друга и соединялись в полноте жизни.
В этот удивительный миг сердце Иосифа перестало отличать Раду от Светы и приняло в себя обеих.
... Провожая девочку к метро, Ловец купил ей мороженое; не эскимо, как любила Рада, — Света предпочитала пломбир.
Локомотив искушения
Наконец он наступил, долгожданный день.
Вста-ан-нь!.. Колебания виброзвонка раскачали сновидение. Мила с усилием оторвала голову от подушки, напряглась в попытке понять происходящее и со стоном уронила себя назад, в постель. Из глубины грез ей навстречу мчался локомотив, украшенный ленточками и свадебными куклами. Это Василь торопится материализоваться на Курском вокзале, догадалась она. Досада улетучилась, сердце наполнилось предчувствием праздника: поезд, согласно расписанию, прибудет в начале десятого утра, терпеть осталось меньше пяти часов. Всего-то!
Мила нащупала телефон, привычным движением нажала кнопку, выключающую будильник, открыла глаза. Пространство вокруг пребывало во тьме и покое — погруженные в собственные проблемы товарки давно научились ради выживания пропускать мимо ушей треньканье посторонних звонков, ропот чужих страданий и прочую звуковую суету. Спустив ноги с кровати, Мила взяла заготовленную с вечера одежду, продела ступни в шлепанцы и, подсвечивая себе мобильником, точно фонарем, отправилась в путь. В полушаге от нее, неудобно скорчившись на подстилке из одеял, лежала Карина. Опять будет жаловаться на боли в спине! Мила растолкала армянку и отправила досыпать в комфортабельную здравницу своего покинутого ложа.
Теперь предстояло по возможности безаварийно и скоро выбраться из комнаты. Науку красться, не задевая предметы, Мила освоила еще в пору младенчества Петруши: сын отличался беспокойной манерой сна, а вернее — дремы. При любом движении воздуха пробуждался и ревел. На какие только ухищрения не приходилось идти, чтобы ускользнуть от маленького деспота и заняться хозяйством! Если бы не эта суровая школа, тусклый свет мобильника мало помог бы в борьбе с непреодолимыми препятствиями на пути... Собственное спальное место осталось за спиной, вторую кровать с раскладушкой Мила обошла слева. Не потоптать бы Карининых одеял! Носится с ними, как с писаной торбой... А вот и тетя Зина с Таней, валетом расположившиеся на старом хозяйском ковре. Перебраться через их грузные тела сложно, но — где наша не пропадала! Ловко протискиваясь между обвешанными вещами стульями и перепрыгивая через ноги подруг, Мила прорвалась наконец на кухню, включила электрочайник и заперлась в ванной.
Неужели это я? Ой, мамочка! Из зеркала над умывальником на нее взглянула физиономия... Какая кикимора похищает по ночам женскую юность?! Откуда взялись эти опухшие веки, впалые щеки с намеком на сеточку морщин, унылые контуры губ? Ей недавно исполнилось тридцать семь. Душа ее жаждет любви и счастья, а как начнешь себя рассматривать... Не успела пожить, и уже старуха!
«Остынь, глупая! — одернула она себя. — Все решает судьба: и красавицы остаются на бобах, и дурнушки влюбляют в себя принцев. Здесь слабая лампочка, зеркало тонет в паутине теней: отражение не похоже на тебя настоящую. Уродина в мутной дымке — это гостья из будущего... Господи, как испуганно она смотрит! Когда-нибудь ты, возможно, уподобишься ей. Но не скоро, не сейчас. Сегодня ты симпатичная. За тобой ухаживает замначальника ДЭЗа. И жилец из пятнадцатого дома подбивает клинья... Василь обязан тебя обожать. Пусть попробует не прийти в восторг при встрече! Глаза ему выцарапаю!»
Тяжело вздохнув, Мила открыла кран и умылась. Густо смазала лицо жирным кремом. Выпила на ходу чаю. Натянула теплые рейтузы, на них брюки, облачилась в латы шерстяного свитера. Накинула рабочую куртку и выскочила за дверь.
На улице опять было слишком морозно, пришлось до самых бровей обмотаться платком. Как там, в родном краю, неужели тоже холодно? Не воспалились ли у Петруши гланды? Надо купить ему красивый длинный шарф, как у сына Веры Николаевны. По секрету шепнем, что это последний писк московской моды, — точно будет носить... А Миле от мороза ничего не сделается, ей все нипочем! Она здоровая и сильная. Через полчаса распакует лицо, завяжет платок как положено — чтобы только волосы прикрывал, а может, и вообще его снимет. Когда чистишь двор ото льда кайлом, быстро разогреваешься, и лишние утеплители раздражают.
Наледь... До чего же мерзкая! У теперешней погоды изменчивый нрав — похожа на подростка в гормональной истерике. Утром сыплет снег, образуя пласт, днем пласт тает и растекается, ночью костенеет коржом. А тебе вставать в темноте и биться до посинения с шедеврами этого стихийного творчества...
Ожесточенно собирая и отбрасывая лопатой неровные куски колотого льда, Мила размышляла о сегодняшнем сне. Ночные миражи, грунтовыми водами просачивающиеся из глубин на поверхность яви, не казались ей пустыми химерами. Они были важными подсказками о недодуманном в часы бодрствования. К чему себя готовить? К удаче, к неудаче? Если сон не забывается, беспокоит, раз за разом воспроизводится памятью, — значит, в нем заложен непонятый смысл. Его надо разгадать. Не разобравшись, разве сумеешь настроиться на грядущее? Не будешь готова — упустишь удачу или не выберешься из беды.
Локомотив означает радостную встречу, а украшения к чему? Ленты — к деньгам, куклы — к соблазнам. Собирать знаки слагаемыми в сумму — пустая трата сил: истолковать внятно все равно не получится. Необходимо соотнести сон с реальностью. Что ей известно? Сегодня они с Василем свидятся. Желая провести с мужем как можно больше времени, она отказалась от выгодного предложения вымыть окна — потеряла заработок. День обещает огромные траты, и никакой тебе прибыли. Может, к тому и сон?..
В Милиной жизни случилось только одно сновидение, с которым ей не удалось сладить. Поэтому, наверное, память о нем не поблекла
Странный сон посетил Милу, когда ей было лет двенадцать и она в порыве детского правдоискательства переживала жестокий школьный конфликт. Из-за чего конфликт разгорелся? Учительница гневалась на злую ребячью проказу: не заметила разлитую клейкую жидкость на преподавательском стуле и испортила юбку. Вину свою никто не признал. Она выбрала двух козлов отпущения — мальчишек, известных озорством и отсутствием прилежания, — поставила их в разных углах кабинета лицом к стене и обещала после урока отвести к директору.
Это было несправедливо. Мила знала, что наказанные к жидкости не имеют отношения, — сомнительные химические эксперименты были слабостью отличника, школьного баловня Вити Красюка. На перемене она подошла к учительнице и, не сдавая Витю, засвидетельствовала невиновность репрессированных. Учительница отреагировала на объяснения враждебно. Она решила, будто Мила — зачинщица беспорядков, и на следующем уроке устроила разборку. Под ее напором класс Милу и ее подзащитных осудил. Педсовет чуть не поставил ей двойку по поведению в третьей четверти.
Мила чувствовала себя преданной и оболганной. Она отказалась ходить на занятия и общаться с бывшими друзьями. Папа предложил перевести ее в соседнюю школу, мама посоветовала смириться и перетерпеть: ситуация сама собой рассосется. Мила в ответ молчала, не вышла гулять на улицу и отказалась есть. Ночь она провела без сна и только под утро по-настоящему забылась.
Сновидение началось кошмаром — Мила и сейчас содрогается, когда память касается его. Она блуждала в липком тумане — не могла найти дорогу. Туман был холодным, плотным, вот-вот вытянет из тела душу и, чавкая, поглотит. Мила выставила вперед руки — не идти же вслепую! — и дотронулась до чего-то склизкого. Она напрягла зрение, слух — и больше почувствовала, чем увидела: вокруг нее мертвый лес, гниющий без света и движения воздуха. Она ощутила, что деревья заразны и она обречена: потеряется в тумане, переполнится ядовитой влагой и превратится в такой же гниющий ствол. Миле стало страшно, она закричала. Крик поглотил туман, оставив ее без голоса.
Вдруг кто-то добрый и сильный подхватил ее, дернул вверх и приподнял над туманом. И вот она снова счастлива — парит птицей, ощущая безбрежность и свободу чувств. На душе привольно и празднично, липкий холод капля за каплей вытекает из груди.
Над парящим телом изогнутыми сводами храма высится звездное небо. На нем фреской проступает таинственный силуэт.
«Свет в ночи», — удивляется Мила.
— Возьми меня к себе, — просит она. — Не возвращай в туман и гниение.
— А если это и есть путь человека? — будто бы слышит она в ответ.
— Но я не хочу, — умоляет Мила, — жить в темноте, ужасе, без любви...
— При чем тут любовь? — И видение растворяется в кружении звезд.
Проснувшись, Мила ощутила себя здоровой. Исчезли обида на учителей с одноклассниками и гадкий, рвотный привкус беспомощности перед могуществом большинства. Дальнейшие события сложились, как предвидела мама: Мила смирилась, перетерпела, и вскоре история поросла быльем. Дружба с одноклассниками обрела второе дыхание. Немного поверхностное, но кому оно нужно, глубокое, не наперегонки ведь бегать с собою прежнею, доверчивой до глупости и уверенной в безусловной порядочности людей.
После поступления в институт Мила почти осознанно перестала общаться со школьными товарищами, но о сне не забыла, продолжала размышлять.
Времени до прихода поезда осталось — кот наплакал. Мила влетела в квартиру, скинула рабочую одежду и побежала под душ.
— Подруга, ты чего вытворяешь?— возмутилась Карина, завтракавшая на кухне. — Простынешь и заболеешь!
— Ничего, волосы феном просушу, — отмахнулась она. — Не переживай, я привычная.
Выйдя из душа, Мила Карину уже не застала. Неужели одна-одинешенька? Ура! Квартира в полном распоряжении — редкая удача! Напевая и пританцовывая в такт, Мила уложила волосы, перебрала хранившийся на стуле и в чемодане гардероб. Высмотрела вишневую водолазку, к ней — коричневую праздничную юбку, отгладила, надела. Теперь оставалось подкрасить глаза — и вперед, к мужу!
Как они оказались так далеко друг от друга? Что за волна ее подхватила и унесла в Москву? Ей так и не дано было это понять. События сложились неожиданно и быстро. Они будто протекли сквозь Милу, не оставив о себе воспоминаний.
В те дни беспомощный и капризный после травмы Василь раненым зверем метался по дому. Долги росли: деньги уходили на врачей и продукты. Неужели придется продавать квартиру, единственное их достояние? Она, воспитательница школьной продленки, получает копейки. Подруги сидят по домам без надежды куда-то устроиться — рабочих мест в городе все меньше.
Приятельница, полгода назад перебравшаяся в Москву, приехав в отпуск, поведала, какие там открываются возможности. Предложила Миле присоединиться к ней, стать напарницей. Мила нервничала, колебалась. Василь принял решение: «Ты справишься. Надо ехать! А я поправлюсь и присоединюсь». Она, подгоняемая его волей и верой в будущее, собралась и отбыла.
Через три месяца напарница нашла себе мужчину и свалила в Воскресенск, оставив ее выживать в одиночестве.
Перрон встретил Милу бездушной казенной серостью, которую она ненавидела и боялась: обезличенность, проникая через глаза, завладевает душой, и краски внутреннего мира начинают тускнеть. Надежды скукоживаются, обвисают сдутыми шариками, будто и не были никогда ничем, кроме радужных иллюзорных пузырей. Горькая пустота! Первые полгода своего гастарбайтерства Мила почти постоянно существовала в ней. Не помогали ни разговоры с мужем по телефону, ни валерьянка и пустырник на ночь. Больной Василь в своем мучительном, надорванном состоянии сумел все-таки найти выход: подбил маму завалиться к ней с Петрушей и прожить в Москве три недели. Короткие вечерние посиделки и сон втроем на полутораспальной кровати помогли снова обрести цель и душевное равновесие.
В московской жизни на птичьих правах было не много нового. Когда они с Василем поженились, Мила перебралась к нему в общежитие с кухней на двадцать человек. В дверь постоянно кто-то стучал, обременял просьбами, разговорами, незваным присутствием. Но рядом был муж, а главное — в общежитии царила особая, похожая на студенческую атмосфера: существовали беззаботно, по-молодому раскованно… От таборного бытия устаешь, но и обретаешь свободу.
Через год Мила забеременела, и к рождению малыша Василь добился вселения в служебную квартиру на две семьи. Он совершил настоящее чудо: такого ордера другие работники ждали по пять — десять лет. Но Василь был начальником цеха, удачно рационализировал процесс на сложном участке, перевыполнил план и сумел правильно поговорить с директором.
Он и тогда, и сейчас отрицает существование неразрешимых проблем.
Почему так долго нет поезда? Опаздывает? Что-то она сегодня слишком нервничает, не расплакаться бы ни с того ни с сего...
Мила принялась разглядывать людей на платформе. Недалеко от нее двое простецких мужичков громко костерили проводника, по вине которого недосчитались сала в посылке. Рядом кудахтала курицей, разве что крыльями не хлопала, представительная дама в шубке из стриженой норки. Предмет ее забот — обернутая полиэтиленом огромная коробка — предназначался для передачи счастливцам из какого-то украинского захолустья.
Чуть поодаль молодая мать с мальчиком лет пяти висели друг на друге, грызли семечки и заливисто хохотали. Когда-то, бывало, и Мила с сынулей проказничали так, ни на кого не обращая внимания. Счастливое, оказывается, выпало ей тогда время!
Жить в коммуналке было намного легче, чем в общежитии, но все равно неуютно: малыши соседей криками будили Петрушу, шерсть их собаки обнаруживалась в супе, из холодильника то и дело пропадали продукты. Устав до предела, в выходной Мила оставляла младенца на маму и гуляла по парку с Василем. Они глядели с моста на подвижную рябь воды, провожали взглядами птиц и неспешно беседовали о будущей жизни...
События усложнялись и становились жестче. Кончился отпуск по уходу за сыном, и Мила, чтобы не оставлять его на чужих людей, уволилась с работы. Устроилась нянечкой в Петрушин детский сад, а через полтора года стала воспитательницей. Муж день и ночь проводил на заводе, зарабатывая и выбивая отдельное жилье.
Но тут завод прекратил производство. Сотрудникам перестали платить зарплату, успокаивая обещаниями восстановить выпуск продукции. Василь, один из немногих, не стал ждать сложа руки, чем закончатся бодания между старым руководством и новыми собственниками. Сначала он бомбил на «жигулях» Милиного отца, потом прибился к бригаде шабашников и отправился колесить по городам и весям. Соседи, уже привычно жившие на картошке, кашах и макаронах, откровенно завидовали их достатку и превратили Милину жизнь в ад. Сотрудницы детского сада, наоборот, сочувствовали ее одиночеству: оставшиеся при мужьях, одни спасались дачными участками, другие — родней в деревне. Дети подкармливались с грядок — с точки зрения подруг, этого было достаточно.
Вдруг Василю необыкновенно подфартило с заказом: в очередной приезд он привез сумму, на которую, взяв еще и долг, они купили крохотную неотремонтированную хрущобу.
— Бог с нею, со служебной квартирой! Справимся без их милостей, — возбужденно говорил муж. — Поеду опять в Россию. Далековато, но связи наработались. За годик расплатимся с долгами и начнем приводить квартиру в порядок. Заживем по-барски. Бизнес организую — присмотрелся, как другие вертятся.
Мила была счастлива: кончились очереди в туалет по утрам, скандалы на кухне.
Еще пару лет — и они выбьются в люди...
Следующая поездка Василя завершилась переломом правого плеча и рваными ранами на голове и руках.
По-гусиному недовольно шипя на встречающих и скрипя колесами, точно зубами, прибыл поезд. Проскрежетав напоследок нечто брюзгливое, встал и затих стреноженным конем.
«Мы с тобою одной крови, — посочувствовала ему Мила. — Я тоже терпеть не могу перронов!»
Из вагона вывалился муж, встрепанный, точно драчливый воробей. Черное, чуть великоватое пальто расстегнуто, из-под него виден старый коричневый пиджак (выбирали вместе на вещевом рынке), джинсы (привезла на Новый год из Москвы), синяя водолазка (купила по случаю в магазине). На ногах тяжелые ботинки (не помню их, наверное, новые). Любимая лыжная шапочка яркой подпалиной метит карман на боку. В здоровой руке Василя — клетчатая кошелка Милиной мамы. Чуб, как всегда, висит до глаз. Такой забавный и родной львенок... Соскучилась!
Мила рванулась к мужу и с головой нырнула в его объятия. Василь — огромный, сильный, настоящий богатырь, она — маленькая, хрупкая.
— Мама тебе пирожков передала. — Баритон мужа от блаженства стал бархатисто-сахарным. — Ешь прямо сейчас, а то с лица спала. Не разболейся у меня с недокорма!
— Да сыта я, сыта! — промурлыкала она в лад и ткнулась носом в углубление под его подбородком. — Ни в чем себе не отказываю!
— Вруша-ласточка!
От Василя пахло поездом, многолюдьем плацкартного вагона. Но чужие неприятные запахи вдруг перешиб ласковый дух ремонтируемого дома: сыроватый миазм цементного раствора... строительная пыль... штукатурка... а это... тонким следом... боже мой!.. точно молоко пролилось на медовый пирог... мальчик мой, Петруша...
— Как дела у сыночки? — спросила она вдруг осевшим голосом.
— Чего ему сделается? Хулиганит! — засмеялся Василь, не размыкая рук. — Каждую неделю бит!
— Ты чего! — всполошилась Мила, попыталась отодвинуться подальше, но не тут-то было. — Он же маленький! Зашибешь!
— Ничего себе маленький, десятый год! — возмутился муж. — Да не дрожи ты так, дурочка: шучу я, шучу! Ремнем пугаю, конечно. Пару недель назад они с друганом соседского полкана во дворе поймали, насос приладили и надули несчастного. Пробку в зад сунули, чтоб воздух обратно не шел...
Во времена служебной коммуналки, вспомнилось вдруг Миле, большой соседский пес, кусавший всех подряд, включая хозяев, был проучен двухлетним Петрушей, вооруженным отцовским тапком. Соседские мальчишки с тех пор малыша уважали и брали с собой гулять в скверик — считали прирожденным бойцом.
— Бедная животина минут двадцать по двору моталась, пока пробка не вылетела, — продолжал Василь. — Степан и Настасья теперь со мною не здороваются. А нашему биологу хоть бы что: так и не уяснил, чего ругаюсь, — никто ведь не заболел! Экспериментатор! Но я его и пальцем не тронул, клянусь!
Наконец они оторвались друг от друга и, взявшись за руки, спустились в тоннель перехода, сумрачным бетонным насосом перекачивавший людской поток. Мила старалась не замечать толпу и убожество окружающего пространства.
— Деньги с собой? — спросил муж на ходу.
— Восемь тысяч с копейками. Хватит?
— Надеюсь, ласточка. Иначе придется другой раз на рынок сходить.
— Поезд без двадцати восемь. Когда же? У нас с тобой... — Она начала считать.
— Девять часов, — опередил муж. — Уйма времени!
«И вправду, — подумала Мила, — много. Умеет Василь сказать слово, от которого легче становится. Повезло с мужиком».
Отношения ее с Василем начались не влюбленностью или непреодолимой страстью. Он возник, когда она, двадцатипятилетняя, ощущала себя разочарованной неудачницей, бесцельно бредущей по пустыне существования. Личная жизнь — не праздник, которого от нее ожидаешь, а нескончаемые терпение и труд, следовало из ее опыта. Но судьба есть судьба. Вопреки сопротивлению новый знакомец добился ее внимания и, поднатужившись по-богатырски, развернул жизнь в сторону от привычного течения. Она ушла от супруга, за которого выскочила девчонкой, потому что он ее добивался; в двадцать пять Милу ничего с ним не связывало, кроме страха скандала и глухого чувства вины. Она обрела свободу не ради любви Василя, а заразившись его оптимизмом. Мила не собиралась втягиваться в орбиту чувств. Новый друг казался настолько самодостаточным, сильным, что она не представляла себя рядом. Зачем красавцу, умнице, работяге женщина с раной в сердце? Но через год Василь сделал предложение, и она согласилась.
— Почему? — не раз спрашивала она себя потом и, прислушавшись к внутреннему собеседнику, отвечала: — Разве такому отказывают?
Людской поток хлынул в метро, завертелся водоворотом и, замедлившись, растекся ручейками. Мгновенное противоборство с турникетом — и они попали в самое чрево городского механического монстра — ступили на вибрирующую спину металлической змеи, ощутили ступнями, как она выгибается в ступеньки...
Стояли рядом, обнявшись. Но место не располагало. Спешащие вниз по эскалатору толкались на ходу, и Василю пришлось отступить вниз. Теперь он казался ненамного выше Милы. Она обняла его за шею и шепнула на ухо: «Пушистик!» Он расплылся в довольной улыбке и поцеловал ее в нос: «Ласточка»…
Ездить в метро не слишком приятно: давит потолок, не хватает свежего воздуха. Но когда рядом Василь, этого почти не замечаешь. Удивительно хорошо!
Мила долго не подозревала, что по-настоящему полюбила. Василь воспринимался надежным другом, не более. А что поженились — так то судьба, подчинение выбору свыше. Но однажды ей пришлось все-таки понять себя. Незадолго до рождения Петра они отдыхали под Алуштой, и муж, несмотря на шторм, решил сделать заплыв. Сначала она видела его голову вдалеке, потом точка головы потерялась. Мила еще не начала бояться. Просто ждала. И вдруг представила, как придет одна в съемную халупу: вокруг его вещи, а его самого нет. Перед глазами почернело, и даже малыш под сердцем перестал быть необходимым. Стало очевидно: если Василь не вернется, она пойдет в глубину за ним...
— Рассказывай, как живешь, — теребил муж. — Какие новости?
— Теперь нас в квартире шестеро, — вернулась она в сегодняшний день. — Взяли двух продавщиц с оптового рынка — слишком дорого выходило жилье.
— Разве тебе в домоуправлении не обещали комнату консьержки? Надули москали?
— Обещанного три года ждут.
Они загрузились в вагон и надолго замолчали. Не замечали толпящегося народа, чувствовали себя наедине. Вышли на Павелецкой, пересели на радиальную.
— Знаю я тебя. Терпишь и терпишь, — продолжил прерванный разговор Василь. — Без комнаты консьержки на фига тебе подъезды их грязные почти задаром мыть и во дворах надрываться? Лучше по частникам. Выгоднее.
— А документы? Без крыши — куда? — И, подумав, добавила: — Частники-то и кормят. Изо дня в день по разным домам — комплект «Неделька». Помнишь, покупала такой? В упаковке семь трусиков. Фасон один, расцветка разная...
Вышли из метро, а ощущение — будто не выходили. Серое небо висит потолком подземелья. Убожество роботизированного города бросилось в глаза... Василь своим солнечным, ярким присутствием вернул чувство гармонии, и оно взбунтовалось. Не хочу существовать закатанной под асфальт травой!
Загрузились в маршрутку. Мила повертелась на сиденье, нашла удобную позу, полуобняла Василя и положила голову ему на грудь. Несколько минут сидели молча, чувствуя друг друга. Вдруг он тихо охнул.
— Плечо? — спросила она, отодвигаясь.
— Ерунда, неудачно поворотился. Иди ближе. Вот сюда. Удобно?
— Мммм... — довольно мурлыкнула Мила и закрыла глаза.
— На погоду тянет, подлюга, а так ничего... — делился Василь. — Локоть почти полностью разгибается. С кистью хуже. Наловчился работать левой рукой — правой фиксирую и придерживаю. Медленнее получается, но трубы почти все сменил. К сантехнике присматриваюсь. Не хочу абы что по дешевке... Ванна австрийская дюже понравилась. Плитка испанская хороша, да очень уж дорогая, чертяка! Сейчас на рынке посмотрю, как в Москве...
Голос мужа баюкал, словно бабушкина сказка. В конце добро обязательно победит зло, трудности кончатся, и будут они жить-поживать да добра наживать... Василь потихоньку обретает работоспособность. Долги почти отданы. Ремонт начат. Скоро квартира станет красивой, как на картинке. Можно будет выспаться. Муж найдет компаньонов, заведет бизнес. Петруша, поняв, что в жизни главное, станет учиться на одни пятерки. Мила родит ему сестричку, а мужу доченьку. Продержаться в гастарбайтерах надо еще три зимы, не больше!
— Сейчас у меня краны в планах, — журчал голос Василя. — За рубли кое-что куплю по списку. Из тех двух тысяч, что ты насобирала... у тебя уже в баксах?.. полторы Николе пойдут: мы у него четыре брали, одну отдали. Пятьсот думаю придержать на стеклопакеты — полную цену придется платить, самому никак. Следующий раз в евро переводи: Марина на днях заходила...
Мила, не открывая глаз, подтвердила свое согласие.
— Никитич дежурства обещал суточные — с Петрушей батька твой согласен ночевать. Иногда пострел и один может. Коли достаточно велик, чтобы полканов громадных надувать, значит, и тарелку супа согреет, и на ночь двери запрет. Плитку сам уложу. В комнате и коридоре старые обои снял, начал ровнять стены. Петр, хоть и мал, помогает, у него глаз хороший, иногда советуюсь с ним...
И опять они в толпе, на этот раз посетителей строительного рынка. Мечутся по лавчонкам вдоль бесконечных рядов. У Милы с непривычки от цветастого многообразия товаров закружилась голова, Василю же любопытно, что здесь почем и какого оно качества. Договорились: Мила подождет его в большом торговом зале с макетами ванных комнат и образцами плитки.
— Отдышись и пирожок съешь, — велел муж, убегая. — И еще вот... — достал из внутреннего кармана пальто письма от сына и матери.
Мамин конверт Мила сразу спрятала в сумку — оставим на вечер, когда Василь уедет. Петрушин листок она удивленно вертела в руках — на нем сыновней рукой был нарисован кораблик с алым парусом.
«Откуда? Неужели читал Грина? Вряд ли в школе проходят, — дивилась Мила. — Видел, наверное, в каком-нибудь пиратском мультике».
Ничего она о нем не знает! Когда приезжала домой в последний раз, мальчик ее дичился, отказывался целоваться. Отвык, или возрастное? Если так дальше пойдет, время наступит — не узнает ее на улице.
«Здравствуй, дорогая мамочка! — писал Петруша. — По украинскому за две последние контрольные четверки. Бабушка говорит: русскую грамоту хуже знаю. Она мне письмо разрисовала красными чернилами и заставила набело переписывать. А я не хочу! Ты же все одно поймешь, к чему мучиться? Ты мне лучше комп купи. Он сам ошибки исправляет, в нем игры есть и интернет. Еще по скайпу можно за бесплатно поговорить. Теперь без нета нельзя. Вот Людка — девчонка, а про сайты учителям рассказывает. Ей повезло, у нее папашка продвинутый! Не то что мой, отсталый. О чем ни проси — денег нет. Подарите ноут на день рождения — другого ничего не хочу. Что физрук на меня взъелся, то я не виноват. Он матом ругается, а нам не велит. Разве это справедливо? По математике я двойку обязательно исправлю — ты не плачь, если бабушка на меня понесется. Она любит мух в слонов превращать. Скажи папане, чтобы взял меня в Москву на выходные, — ноут или комп купим».
Вот так. Только компьютером теперь его и заманишь! Маленький был комочек, умещался в ладони у Василя. И хвостик мамин был — не отходил ни на шаг, под дверью туалета стоял, чтобы побыстрее увидеть... Чего ты расстроилась, дурочка? У мальчика своя жизнь. Радовалась бы, если бы тосковал по тебе? Не дай Бог! Учится в украинской школе — так сейчас все русские дети там учатся. Мечтает о компьютере? Сегодня молодежь на нем свернута, без него ни профессию получить, ни развлечься... А что ты далеко, так сыночка не виноват! Быстро успокаивайся, а то Василь поймет, из-за чего плачешь, и в следующий раз письма не привезет.
После рынка отправились в центр, к Веронике Львовне. От метро неспешно шли дворами. Василь здоровой рукой нес покупки и кошелку-путешественницу с дарами из дома, Миле позволил взять небольшую коробку с чем-то легким. С любопытством рассматривал здания и веселил репликами:
— Видишь карниз — трещина опасная... в капитальный ремонт его, а то и скорая помощь не поможет — крышу потеряет дедушка. А этот, желтенький, — ничего, не по годам крепок, точь-в-точь соседка твоих родителей из квартиры напротив. Простоит еще лет пятьдесят...
— Моя Вероника Львовна тоже старенькая, — отозвалась Мила. — Замечательная она. Нежная, как божий одуванчик. Ты особо с ней не шути, ладно? Не пугай. Я у нее по средам убираюсь... Разрешила в книжном шкафу под альбомами деньги хранить. У нее, кроме сына, гостей не бывает, а у меня проходной двор: девки кого только не таскают, да и самих еще не знаю хорошо. Был недавно скандал из-за Карининого шмотья — пропало одеяло, кажется...
Настоящее чудо ее Василь! Улыбнется — и никакой неловкости. Будто не расставались на месяцы, изо дня в день болтали о мелочах. Ему все интересно: какими болезнями переболело деревце в кадке, как им с Вероникой Львовной удалось его вылечить. Про удобрения спрашивает, про мошкару.
Потом они беседовали втроем: угощали хозяйку мамиными пирожками, пили чай с жасмином, сравнивали российские и украинские пенсии. Перед уходом Василь обследовал арку, отделяющую кухню от столовой. Согласился с Милой, что к их квартире такая подойдет. Взяли из-под альбомов деньги, поблагодарили. Вероника Львовна попросила Милу прийти вместо среды во вторник — день занят, сын записал к окулисту. Может, придется вставлять искусственный хрусталик.
Мила обещала поменять дни с другой хозяйкой.
На кухне заплаканная Рита вытирала лицо куском туалетной бумаги. Мила расстроилась: у девушки, похоже, случилась беда. И за себя обидно: она так надеялась на пару часов наедине с мужем.
— Что с тобой, дивчина? — спросил Василь.
— Опять погнали с работы, — ответила Рита и разрыдалась с новой силой. — Терла пол шваброй, нечаянно ручкой в зеркало въехала, оно и разбейся...
Рита славилась неуклюжестью и невезучестью, но человеком была безобидным. Надо помочь. Как?.. Времени до отъезда Василя оставалось все меньше.
— Накрой на стол, львенок, — сказала она мужу, — я тут с подружкой языком почешу.
Оставив его на кухне, они вошли в комнату, сели на Милину кровать.
— На еду хоть есть деньги?
Рита отрицательно покачала головой.
— Ладно, завтра спрошу у начальства. Может, на временную работу удастся тебя устроить — перекантуешься, там видно будет. А сегодня сделай одолжение — помой за меня подъезд. Вот шестьсот рублей — сама за копейки мою. Считай братской помощью — на продукты.
— Пятнадцатый номер? — Рита радостно схватила деньги и побежала из квартиры.
— Только до семи не возвращайся! — крикнула Мила вслед.
Заперла входную дверь на один замок, потом на другой. Для верности подперла ее стулом.
В кухне на столе уже лежали пирожки, колбаса и горилка из отцовских запасов. Василь намыл картошки и поставил варить. Мила торопливо расстелила постель, приняла душ и, сияющая радостью, обняла мужа. Впереди было целых два с половиной часа настоящего семейного счастья.
Перрон, как и утром, встретил бездушной казенщиной — теперь Милины глаза долго будут отмечать серость. На прощание постояли, обнявшись, чинно расцеловались.
— Вот и свиделись, ласточка, — сказал Василь. — Не кисни. Знаешь ведь, по-другому никак. Майских всего два месяца ждать. Приедешь, а у тебя дома дворец с новыми трубами, стеклопакетами и австрийской ванной. Чем черт не шутит? Вдруг клад найду или банк ограблю?
Он подхватил здоровой рукой коробки и набитую подарками клетчатую сумку. Встал на ступеньку вагона, похлопал свободной ладонью себя по груди — не волнуйся, мол, деньги в безопасности. Махнул Миле и скрылся.
Она смотрела вслед уходящему поезду и ничего не чувствовала. Внутри осталась пустота: будто она елочная игрушка, которую вытащили из коробки, набитой ватой, дали покрасоваться на веселом празднике, а теперь крышка снова закрывается...
Мила убралась в магазине и вернулась домой в половине двенадцатого. Тетя Зина с Таней ужинали на кухне. Варя стирала в ванной. Карина еще не приходила. Рита была в постели, но не спала.
— Блестит твой подъезд, аки хрустальная ваза, — сказала она тихо. — Что муж, не подкачал?
Мила через силу кивнула, разделась и легла. Глаза не желали ни на кого смотреть: боялись потерять из виду ласковое лицо Василя. Львенок, как же мне пережить два с лишним месяца до новой встречи?
Около трех часов она проснулась. В памяти всплывало то одно, то другое. События длинного минувшего дня кружились хороводом, сводя с ума и завораживая бесконечностью пляски ощущений. Вдруг вспомнила, что еще не читала маминого письма. Покопалась в сумке, нашла и вскрыла конверт.
«Здравствуй, дорогая доченька! — писала мама. — У меня для тебя плохие новости. В понедельник ложусь в больницу: доктора нашли опухоль в желудке. Придется вырезать. Похоже, долго не смогу помогать с Петром. Отец говорит, справится, но я сомневаюсь — сама буду ему нагрузкой. Думаю теперь: что же вы ради ремонта так убиваетесь? Мы вот сколько лет с треснутой раковиной да пятнами на потолке живем. Счастья от того не прибыло и не убыло. На долги не обращай внимания. Когда-нибудь отдадите. Сейчас никто не отдает — не убьют ведь за них друзья! Возвращайся домой! Одних мужиков оставлять не след. Ты там горбатишься, здоровье теряешь, а муж твой другую себе найдет. Знаешь, сколько охотниц на мужиков, да еще с квартирами? Кидай Московию. Пусть Василь зарабатывает, как от Бога положено. Руки у него золотые, здоровье поправляется. Сына будешь воспитывать да себя холить. По своей жизни скажу, только ухоженные удачливы и бывают. Мои дни позади, а ты головой думай! Не сердись, если не понравятся тебе мои слова. Добра хочу и не знаю, чем в больнице кончится».
Вот тебе и локомотив с лентами и свадебными куклами! Искушение деньгами или искушение потерять деньги? Невозможный выбор!
«Я свечи в церкви ставлю, молюсь, добро делаю... За что? — Мила чувствовала, как душа переполняется обидой. — Трудом зарабатываю, не убиваю, не краду... А в семье беда...»
Мила поняла, что завтра не откроет глаз. Ее переклинило, точно машину, попавшую колесом в глубокую выбоину. Как истолковать знаки? На что надеяться? У кого искать помощи? Разве у нее хватит ума поступить правильно?
Не было ужаса, что Василя уведет другая, — тело хранило тепло его рук и помнило: ее без обмана любят. Это мама со страху каркает... Отец ей изменял или изменяет? Никогда не делилась. Как ей тяжело там, вдалеке, бороться с судьбой! Не спит, волнуется, сосет валидол…
Вернуться? А долги? Квартира? Василь надеется на нее. Подвести?
В деньгах искушение или в маминой болезни? Как выбрать, что важнее, когда и там, и там интересы дорогих людей?
Надо принимать решение, но Мила никогда не отваживалась выбирать. Жизнь решала сама. Позвонить завтра Василю, что он скажет? И каково ему будет становиться между нею и матерью или сдавать друзей, которые помогли в тяжелый час?
Похоже, на этот раз ей не выкарабкаться...
Под утро она задремала и опять оказалась в липком тумане. Туман был холодный, плотный, вот-вот вытянет из тела душу и, чавкая, поглотит. Мир ее детского сна за прошедшие годы не изменился, но сейчас Мила чувствовала себя в нем иначе. Она выставила вперед руки, дотронулась до ствола мертвого дерева и поняла, как ему больно быть неживым.
— Ты меня слышишь? Мне нужно научиться принимать решения! — сказала она дереву. — Я должна сама делать выбор и сама отвечать. Тогда и ты сможешь на меня рассчитывать...
На этот раз она почти не боялась, что лес заразен, что она обречена потеряться в тумане и тоже стать чем-то гниющим и мерзким. И все-таки она закричала, зовя на помощь. Крик поглотил туман, оставив ее без голоса.
В этот безнадежный момент кто-то добрый и сильный, как и много лет назад, вырвал ее из гниющей тьмы, и она оказалась под сводами звездного неба.
— Спасибо! — сказала Мила сама не зная кому. — Я принимаю решение. Даже если оно ошибка...
— Это и есть путь человека, — согласилось небо. — Только вы, люди, стараетесь уклониться. Что же вы с собою делаете?
И слезы, прозрачные, теплые, низверглись дождинками откуда-то с невообразимой высоты, пролились в липкий туман, заставив его поредеть, очиститься и пропустить Милу к месту, где боролось за жизнь и ждало цветения дерево ее любви.
Сохрани наших сыновей, Господи!
Здравствуй, сын! На днях я случайно услышала, как вы с приятелем называли себя русскими фашистами и рассуждали о том, в чем был прав и в чем ошибался Гитлер. Голоса ваши показались мне спокойными и веселыми, и вы так язвительно высмеивали этих древних мамонтов — ветеранов, которые бряцают жестянками медалей и больше ничем не примечательны, что у меня перехватило горло. Я заплакала, как часто это делаю, когда ты не видишь. Помнишь, ты вошел на кухню и спросил: «Неужели белый лук такой злющий?» Я солгала: «Да, злющий», — потому что не умею разговаривать с тобой, как не умела разговаривать с родителями, с твоим отцом и другими дорогими мне людьми. Наверное, я очень виновата перед тобой за это свое неумение и за молчание в моменты, когда надо кричать, бить в набат, требовать... Но я такова, какова есть, — даже не пытаюсь обнажить сердце. И, возможно, из-за неспособности моей быть открытой ты не впитал с молоком матери выстраданные предками истины.
Мои родители тоже были молчунами. Мы редко обсуждали что-нибудь, для меня действительно важное. О победно завершившейся Великой Отечественной вовсе не вспоминали — не возникало повода. Только однажды, когда мы ездили в тмутаракань к деду, а он после обеда аккуратно собрал со скатерти в ладонь крошки и, не стесняясь, отправил в рот, папа извиняющимся тоном произнес:
— Не обращай внимания. Он так всегда делает после блокады Ленинграда — участвовал в обороне и недоедал. Точнее сказать, голодал. Рассказывал, когда вернулся, что гражданским приходилось намного хуже, чем военным, и часть пайка он отдавал семье знакомых. Но это он зря — гражданские тратят меньше энергии, и от них не зависит обороноспособность... Ладно, замнем.
Папа, объясняя, руководствовался своей, недоступной мне логикой. Я его вообще почти не знала: командировки по полгода, поздние возвращения с работы, отсутствие в выходные. Он был главным инженером крупного научно-производственного объединения и сгорал на работе. Когда умер от инфаркта, мне только исполнилось четырнадцать. На его похоронах мы с мамой всплакнули, но в нашей жизни мало что изменилось. Конечно, кроме социального статуса и материальных возможностей.
Признаюсь: сейчас больше всего на свете мне хочется обвинять тебя в бесчувствии и сердиться. Но разум подсказывает причину, по которой у тебя и твоего приятеля возникло небрежное отношение к нашим святыням. Между вами и Великой Отечественной выросла слишком длинная гряда минувших лет: одна вершина заслоняет вторую, вторая — третью, третья — четвертую... Голос войны очень силен, но даже его громовые раскаты непосредственно касаются лишь двух-трех поколений. Уже я, рожденная в шестьдесят первом, улавливала только эхо, отраженное в лицах и судьбах старших. Но в пору моей юности эхо звучало еще достаточно внятно — мы переживали войну как объединяющую нас и одновременно личную реальность. Сегодня же, после афганских и чеченских трагедий, безвременной гибели Советского Союза, бесконечного террористического беспредела, Великая Отечественная стала мифом об образе чувств, которые вашему поколению неведомы.
Знаешь, что пугает меня больше всего в подслушанном разговоре? Война действительно была для нас великой и была отечественной, и, если эхо ее окончательно погасло, не дотянувшись сквозь наши души к твоим сверстникам, — значит, связующая нас с вами нить вот-вот прервется. У народа не останется единого прошлого, и следующие поколения, потерявшие связь со своими истоками, утратят смысл существования.
«А может, так уже было?» — пришло вдруг в голову. Сколько раз суждено нам повторять одну и ту же ошибку?
Не буду пугать тебя ужасами фашизма и давить авторитетом всезнайки — устала от твоих протестов в ответ на нотации и не вижу пользы в такой форме беседы. К тому же на уроках истории вам рассказывали об этой войне — ты и без меня представляешь канву событий. Мне хочется помочь тебе в другом: информация из учебников слишком абстрактна, вам не хватает непосредственных чувств, какие черпаешь у очевидцев. Поэтому я, твоя мать, ответственная перед Богом и людьми за твое будущее, несмотря на внутреннее сопротивление, решилась открыться тебе в этом длинном письме на страницах толстой школьной тетради. Впервые в жизни я признаю тебя достаточно взрослым, чтобы разделить со мной очень болезненное и интимное воспоминание.
Извини, что не сделала этого раньше. Извини, что делаю это сейчас. Для меня так важно, чтобы ты меня понял...
Основная часть жизни моих родителей протекала на работе, домой они возвращались усталые, выжатые — им было не до меня. В свободное от трудовых подвигов время мама из последних сил поддерживала хозяйство, заботилась, чтобы я была сыта и прилично одета. Строго следила за отметками. Приласкать она не успевала. Или не умела? Боюсь, что, общаясь с тобой, повторяю ее ошибки.
В школе я тоже чувствовала себя не слишком уютно. Достаточно было кому-нибудь иронически усмехнуться, глядя в мою сторону, — и я терялась. Мальчишки дразнили меня Улиткой, цепляли к спине всякий мусор, велеречиво именуя его дворцом упокоения. Когда они гурьбой обступали мою парту и хохотали над очередной экстравагантной композицией у меня на лопатках, от беспомощности я впадала в ступор. И этим доводила забаву до апогея. Закрывала лицо руками и ждала, пока веселье схлынет. Потом молча шла в туалет, снимала форменное платье, счищала и замывала следы дружеских игрищ. Никогда не жаловалась и не поминала обид. Одноклассники в своем большинстве относились ко мне покровительственно и по-доброму, но не могли удержаться от соблазна поглазеть на забавное мое оцепенение.
Прозвище «Улитка» последовало за мною и в институт. Здесь его ввела в обиход Нюрка, с которой мы просидели бок о бок три последних школьных года и которая училась теперь в параллельном потоке. Ко второму курсу прозвище из обидной дразнилки превратилось в титул, которым я щеголяла. Сегодня вы так форсите крутыми никами. Словцо «Улитка» означало, что в отличие от многих мой интеллект блистает хитро кручеными завитками индивидуальности. И пусть медленно, но непреклонно я их наращиваю.
К тому времени я умела без страха выражать свои взгляды и даже пользовалась некоторым авторитетом как отличница. Была уверена, что излечилась от школьной болезни —больше не оцепенею в стрессе — и что при неблагоприятной ситуации робость моя не спикирует в полную несостоятельность. На новом этапе меня заботило отсутствие ухажеров, из которых можно было бы выбрать единственного, и близких подруг — с приятельницами мило проводишь время, но им инстинктивно не доверяешь.
Я приспособилась рулить настроением и на публике почти всегда лучилась беззаботностью. Как мне это удавалось? После очередного разочарования веселила себя, актерствуя перед зеркалом, — сарказмом выжигала остатки боли. Заворачивалась в мамину ажурную шаль и разыгрывала сцену.
— Рожденной белой вороною не петь соловьем! — произносила с пафосом. И продолжала, пародируя интонации восторженной нашей кураторши: — Ты прекрасна, моя белая, но ты виновата! В чем? Не знаешь? Не умеешь двигаться напоказ, как подобает пернатым. Ах, прицел любопытных глаз!.. Невозможно? Согласна, трудно. Но индюшкам и курам ведь удается! И еще теряешься в компании бойких сокурсниц, сражающихся за внимание мальчиков. Твой клюв не тупее и не уродливее, чем у них, но он не к месту у тебя краснеет, ты неприлично топорщишь перья и при волнении становишься косноязычной. Не будь ты такой по-дурацки стеснительной, претендовала бы на звезданутость, тогда как теперь… плакали надежды твои на гнездо с белыми воронятами!.. К чему я?! Вспомнила! Прибыл приказ нарочным из ректората: переводят тебя в бродячий отряд неженатиков перелетных!..
К концу второго курса я балансировала на грани депрессии, как сегодня называют это состояние. Мне было почти двадцать, жизнь так и не начиналась, старость виделась не за горами, и не давало покоя чувство, что в судьбе никогда уже не произойдет ничего интересного. Жаждала приключения, необычного, захватывающего, и скучала, скучала, скучала... Представить не могла, каким странным путем Бог выведет меня из кризиса неудовлетворенности.
В тот день мой курс сдал последний экзамен и в большинстве своем перевалил четвертую в жизни сессию. Ребята разбежались веселыми стайками, а обо мне, как часто бывало и раньше, забыли. Я вышла из института на улицу. Спустилась по неправдоподобно пустой лестнице, несколько минут постояла возле парадного входа, надеясь дождаться знакомых. Дверь в очередной раз распахнулась, из нее вывалился разбитной выводок нарядных девчат, но среди них не оказалось ни одного дружеского лица. Ждать дольше было бесполезно.
Огорченная, что надо идти домой — больше некуда, я двинулась прочь. Миновала троллейбусную остановку — решила прогуляться пешком, оттягивая возвращение в безлюдье пустой квартиры. На ходу сочиняла обличительную речь, обращенную к Тате Мороз, — вчера, когда помогала ей со сложными темами, договаривались после экзамена сходить в кино.
Стало жарко. Я сняла кофту и осталась в майке без рукавов. Брела по краю тротуара, почти не глядя по сторонам, когда чья-то костлявая рука неожиданно и больно ухватила меня за локоть. Невидимый враг приблизился со спины, в тишине, без всякого предупреждения, — это особенно меня потрясло.
— Люди, ловите! Воровка! — кричал кто-то рядом. Еще не поняв, что случилось, я инстинктивно отдернула руку, но попытка вырваться не удалась. — На помощь! Держите! Скроется! Ой, падаю! Сбивает с ног! Молодая, здоровая! Одна с ней не справлюсь!
Наконец я догадалась, что воровкой называют меня, и обернулась к воинствующему обвинителю. Это была высокая высохшая старуха, тут же зачисленная моим воображением в сказочные персонажи. Баба Яга — в такой ранг я ее возвела — была с ног до головы в черном, с густо напудренным лицом и ярко-красной помадой на губах. На правой щеке сквозь толстый слой косметики проступал серый потек грязи.
— Не уйдешь, бесстыжая! — вопила она, широко разевая беззубый рот. — Отдай! Отдай, слышишь?! Жизнь отняла!
Зрелище брало за живое — меня объял ужас. Душа погружалась в панику, как в трясину, — ощущение, которое не повторялось с детства. Словно не было двух лет в институте, и школьный кошмар ни с того ни с сего восстал из ада. Со стороны увидела прошлое: втянув голову в плечи, робкая малолетка вжимается в парту, а вокруг хохочут мучители, тыкая пальцами в ее хилую спину. От беспомощности жертва впадает в ступор и этим доводит забаву до апогея. Неужели и однокурсники решили зло подшутить надо мной?!
Вокруг собиралась толпа. Летняя, яркая, говорливая. Я не различала лиц — знакомые, незнакомые… Только ослепительно-красочные цветовые пятна. Взгляды доставляли физические страдания. От них было не спрятаться. Созерцали, как экзотическую зверушку в клетке. Никто не спешил на помощь. Сквозь галдеж споров уловила слово «милиция» и окончательно застыла соляным столбом. Чудилось, будто на лбу у меня — несмываемое клеймо воровки. Мечусь по камере, туда вызывают маму, она смотрит на меня страдальчески и отстраненно — я нанесла ей смертельную рану... Покрываюсь холодным потом...
Шум в ушах нарастал, красочные пятна смешивались, кружились... Теперь я глядела на происходящее откуда-то сверху, изумляясь собственной недвижимости там, внизу. В небесах же ощущала себя на диво свободно. Желания исполнялись ошеломляюще точно: стоило проявить любопытство, и предмет интереса попадал в фокус зрения, ясно прорисовываясь. Вот старуха прекратила вопить — так же внезапно, как начала, — опустилась на землю, обняла мои колени и осыпала их поцелуями. Я наблюдала рваные, неловкие движения мячика в черной косынке, прыгающего по моей салатовой юбке... На ткани кроваво-красной россыпью множились следы помады...
— Прости, голубка! Пожалей неразумную!.. — доносилось из невыразимой дали. — Пусть мой глупый язык отсохнет, что браню тебя, не умоляю!.. Жить без него не могу... Верни... Господу за тебя молиться стану! Землю на твоем пути языком вылижу! Репродуктор подарю! Все, что угодно, требуй! Только верни!..
Льстивая ласка Бабы Яги сотрясла сердце даже сильнее, чем несправедливые ее обвинения: мне совсем расхотелось глядеть вниз. Отрешившись от земли, я удалялась. Впереди манила одиночеством тьма космоса. Стерлись мысли. Даже мамино неудовольствие перестало что-либо значить... В прощальный миг краем глаза я заметила, как то, что недавно было моим телом, начало медленно валиться с ног. Плевать... Все равно...
Вдруг нежданное облегчение — догнала теплая волна... бережно погладила... вернула чувства... Ноздри затрепетали, почуяв живительное неравнодушие... Пропало стремление исчезнуть, затеряться былинкой в необозримости, и я отвернула себя от космоса. В пропасти подо мной что-то происходило. Разноцветная толпа колебалась фруктовым желе, расползалась в стороны под напором энергии неведомой женщины, как ножом вспарывавшим ее. С высоты незнакомка выделялась ярким свечением — пушистое молочно-белое подобие солнышка.
Женщина подхватила мое безвольное тело, и оно перестало падать. Ой!.. Между мной и телом натянулась упругая резинка, потом меня рвануло обратно вниз… Больно!.. Но сквозь обрушившиеся напряжение и ломоту в мышцах я ощутила надежную опору человеческих рук...
Интересно, какая она, спасительница, если смотреть глазами? Приподняла веки — совсем близко обрисовалось круглое немолодое лицо, обыкновенное, ничем не приметное. Добрые морщинки у глаз вызывали симпатию. Незнакомка, поняв, что я очнулась и меня тяготит груз висящей на ногах Бабы Яги, велела ей оставить меня в покое — тяжелые оковы вокруг колен ослабли, потом бесследно растаяли...
Избавительница продолжала надо мной колдовать, я чувствовала ее упорную волю. Осторожно поворачивала меня, теребила, пытаясь возвратить в вертикальное положение. Захотелось послушаться. Я напружинилась, налегла тяжестью на лодыжки и ступни... Получилось. Незнакомка вздохнула с облегчением и, не переставая меня поддерживать, обратила голос к зевакам. Принялась отчитывать толпу. Галдеж ненадолго стих.
— Расходитесь! Ну что тут интересного? У больной приступ... Вы сами никогда не хворали?.. — слышала я гневную речь. — Это моя подруга, она безобидная. У бедняжки бывают галлюцинации... А девочка вообще ни при чем. Расходитесь, представление окончено! Вместо подмоги одни неприятности от вас!..
Толпа не трогалась с места. Защитница (какое мягкое молочное свечение придала ей моя греза!.. что это — знак доброты, или цвет не несет смысла?) в последний раз осуждающе посмотрела на зевак и отвернулась. Потом обратилась ко мне:
— Как ты, девочка? Маргоша безобидная, понятно? Она больная... Тебе не надо ее бояться... — Я нашла в себе силы кивнуть. — Не рухнешь? Голова не кружится? — Еще раз кивнула. Добрая фея проверила, насколько устойчиво я стою, и предупредила: — Отпускаю — держись...
Мир качнулся, но тут же обрел равновесие.
— Теперь сама. Начинаю заниматься Маргошей...
Взгляд мой последовал за ее движением и обнаружил Бабу Ягу — скорчившуюся на земле и горько рыдающую. Черное выцветшее платье чуть не рвалось от остроты ее содрогающихся плеч, седые волосы растрепались и пепельно-белым облаком выбились из-под косынки. Жалкое отчаявшееся создание, обезумевшее от горя... Я не могла ее больше бояться, потому что сочувствовала.
— Ох, подруженька, что за блажь на тебя нашла? — умиротворяюще приговаривая, избавительница помогла несчастной подняться. — В твоем-то возрасте ложиться на асфальт... Где я чистое платье найду? Вот заберу последнее в стирку, и будешь дома сидеть в самую ясную погоду! И, не умывшись, больше на улицу не выйдешь. Нечего людей смущать. Отказов слушать не стану, позову соседей, и будем тебя всем подъездом отмывать...
— Нина, скажи ей, чтобы простила, — голосом ябеды потребовала старуха. — Пусть полюбит меня. А если не полюбит — лучше здесь умру...
— Ох, Маргоша, Маргоша! Это не Ксения! Что за дело у нас с тобой к этому ребенку? И не похожа совсем. Видишь, у нее волосы каштановые, прямые, а Ксения отродясь блондинкой была...
— Не спорь со мною, Нина! Я не глазами, материнским сердцем вижу!
Избавительница отряхнула Бабе Яге платье, пригладила волосы, поправила сбившуюся косынку, носовым платком из кармана вытерла ладони и лицо. Оглядела еще раз, осталась недовольна, но поняла, что лучше не получится. Переключила заботу на меня — подняла с земли кофту и сумочку, дала в руки. Покачала головой, рассмотрев кровавые следы помады на моей юбке.
— Не серчай, дочка! Ну что с ней поделаешь, с больной! За чудачества не отвечает, а последствия наши... Как тебя величать, милая?
— Саша, — ответила я.
С новой знакомой хотелось разговаривать, находиться к ней как можно ближе... Сама я была в странном состоянии заторможенности: мысли двигались медленно, неуверенно. Требовались понятные простые действия, которые подсказал бы кто-нибудь умелый.
— О многом прошу, но вроде ты добрый человечек... — говоря это, женщина не выглядела смущенной, скорее усталой. — Помоги довести Маргошу: без тебя упрется, и сладить с ней будет сложно. Никуда не опаздываешь?
— Не опаздываю, — ответила я. Потом пришла мысль о маме, и я спросила: — К вам далеко? У меня каникулы и уйма времени, но, наверное, лучше застирать юбку до маминого прихода. Не хочу ее злить...
— Ты о помаде? Не волнуйся, Сашенька, справимся! Паста моющая хорошо помаду берет, не раз проверяли... — обрадовалась тетя Нина (казалось, я всю жизнь знала ее и звала именно так).
Мы взяли Маргошу с двух сторон — держала ее моя спасительница, а я в меру сил помогала (от слабости дрожали ноги) — и потащились с нею в сторону, откуда я недавно пришла. За спиной перешептывались и хихикали ротозеи.
— Девочка тебя простила, слышишь, подруженька? — говорила тетя Нина Маргоше, стараясь поудобнее взять на себя ее вес. — Видишь, мы вместе идем?
— Простила? — недоверчиво переспросила Баба Яга и повернула ко мне заплаканное лицо в разводах от полустертой косметики. — Она с нами?
— Простила, простила! — подтвердила наша предводительница и завернула за угол. — Мы тут близехонько живем, — реплика предназначалась мне. — Напоим гостью чаем, поболтаем о том о сем... — продолжила она разговор с Маргошей.
— А Костик? Она его вернет? — расцвела старуха. — Быстрее пошли, пока не передумала! Я и бегом могу — во мне много скорости!
В действительности идти быстрее нам было не по силам. Баба Яга ковыляла, с трудом передвигая ноги и опираясь на тетю Нину, словно на костыль. Я постепенно приходила в себя. Конечности перестали дрожать, голова прояснилась. Подумалось, что попала наконец в приключение. Правда, не о таком мечтала, но обыденность была взорвана, новые ощущения переполняли...
Происходящее выглядело курьезным. Какой комичной, наверное, смотрится со стороны наша троица! Надолго хватит веселья, когда буду рассказывать... Кому? Я вдруг поняла, что ни с кем не поделюсь этими мгновениями.
Мы прошли около пятисот метров и опять свернули. На этот раз — в зажатый между старыми домами тесный дворик. Пересекли его, ввалились в облезлый подъезд, поднялись на второй этаж.
— Вот мы и дома, — сказала тетя Нина. На минуту доверив мне Маргошу, она порылась в кармане и достала из него ключи. — Здесь мы с подруженькой и обитаем! Не пугайся, что коридор захламлен: квартира коммунальная...
Еще сопровождая Маргошу по улице, я почувствовала чудной запах. От старухи, точно от залежалой булки, тянуло гниловатым дурманом плесени. Но я была сосредоточена на другом и не обратила особого внимания на это раздражающее обстоятельство. В квартире же гниловатый дух усилился, а в Маргошиной комнате сделался невыносимым. Вроде не сыро, однако начинает познабливать... Стало как-то особенно не по себе. Позже я поняла, что реагирую так на застарелое человеческое горе, отчаянное, невыплаканное. Посторонним запах настоящей беды выдержать трудно, мы инстинктивно сторонимся несчастливых людей.
Маргошина комната была не большой и не маленькой. Метров восемнадцать убогого пространства. Две громоздкие никелированные кровати у двух стен перпендикулярно друг другу, между ними — тумбочка с фотографиями. На ближайшей к нам постели, покрытой серым солдатским одеялом, сиротливо сидел плюшевый медвежонок.
Наша тройственная сцепка, неуклюже маневрируя, пересекала комнату. Гнилостный запах нарастал, меня знобило. В довершение бед, когда мы протискивались между накрытым линялой клеенкой круглым столом и мастодонтом с мишкой, острие его фигурной спинки нанесло мне коварное ранение. Предплечье окрасилось свежей кровью. Мои спутницы безмерно расстроились и засуетились около меня. Тетя Нина бросилась за перекисью, протерла царапину и, несмотря на протесты, смазала ее заживляющей мазью. Пока она хлопотала, Маргоша по-детски гладила мою руку и заглядывала в глаза, проверяя, наступило ли облегчение. Они винились и придумывали способы компенсации — мне пришлось их унимать. Так трогательно обо мне никогда не заботились... Удивительно, но после этого ничтожного происшествия запах плесени совершенно перестал меня беспокоить.
Второй никелированный мастодонт обосновался в противоположном от двери углу. Туда мы и уложили Маргошу. Старуха, пережившая мою царапину как ужаснейшую травму, совершенно расклеилась. Она тяжело дышала, не могла устоять на ногах. Но, оказавшись в постели, не успокоилась. Ухватила мою руку и отказывалась отпустить. После долгих бесплодных уговоров, слез и причитаний тетя Нина попросила меня об очередной услуге:
— Потерпи еще немного, Саша, подружка моя очень устала и быстро заснет...
Стоять около кровати с рукой в капкане было не слишком удобно, но я уже адаптировалась к происходящему. Даже больше: состояние торможения сменилось эйфорией. Мне было весело, обуревало любопытство.
Маргошин одр упирался спинкой в подоконник единственного в комнате окна. Величиной оно было с футбольные ворота. Возможно, с непривычки я преувеличила его размеры, чему способствовало отсутствие штор и тюля, но трехстворчатое окно и вправду было велико. Добрую часть одной из створок занимала открытая форточка. Я с удивлением осмотрелась: освещенность комнаты должна быть очень хорошей, но в реальности света не хватало. Почему?
«Из-за двойных рам и грязных стекол? — пыталась я понять. — Нет, дело не в стеклах... Причина — в доме напротив, расположенном слишком близко...»
Вид из окна исчерпывался глухой стеной соседнего здания — будто глядишь из одного помещения в другое. Комнате не хватало горизонта — возникало чувство дважды замкнутого пространства.
«Вот как бывает... — думала я. — Кажется, путь открыт, ан нет — нечто загораживает свет. Абсолютная предопределенность! Дважды тупиковая, безысходная», — любила я в девятнадцать лет делать глобальные обобщения.
... — ... Садись на стул... Только давай сначала юбку снимем. Застираю пятна, — продолжала хлопотать тетя Нина. — Иначе не хватит времени... Еще чуть высохнуть должна. Потом прогладить... Такая милая девочка... Наверное, студентка?
— Третьего курса, — с гордостью произнесла я, смакуя новую ступень взросления.
— Умница! — восхитилась тетя Нина. — И, наверное, отличница? По глазам вижу... Только слишком много занимаешься. А погулять-то когда? Молодость быстро закончится.
Она помогла мне расстегнуть застежку. Юбка упала на пол, я через нее переступила, а тетя Нина подобрала. С юбкой на плече направилась к двери, но на полдороге задержалась и вновь заговорила:
— Спасибо, деточка, за доброту! Если честно, не ожидала... К кому только моя подружка не кидается...Только другие побойчее тебя: оттолкнут, и след простыл. Маргоша переживает, плачет, а потом опять за свое. Ищет, ищет... Ни на минуту нельзя одну оставить: шмыг на улицу — и поминай как звали... Сегодня мне понадобилось в магазин. Прихожу домой — ее нету. Не сразу сообразила я на проспект повернуть... — Тетя Нина безнадежно махнула рукой и шагнула к двери, но снова остановилась. — Мы с Маргошей соседки с тридцать восьмого. Я тогда только замуж вышла, а Сереже комнату дали. Подружка здесь задолго до того жила. Муж, журналист, еще до меня погиб — в испанскую. Дочка в три годика, тоже до меня, от дизентерии преставилась. Когда познакомились, одним Костиком жила, сыночком… Вот здесь он спал, — она показала на кровать, застеленную солдатским одеялом. — И игрушка его...
Тетя Нина вышла. Душа отозвалась на ее исчезновение печалью. Но вскоре хозяйка вернулась, известила, что юбка сушится в ее комнате, и принялась готовить стол к чаепитию. Принесла большие пузатые чашки с красным цветком на боку, сахарницу и вазочку с вареньем.
— Ничего, что много говорю? — спросила меня. — Мы почти ни с кем не общаемся, а тут гостья...
— Мне интересно, — искренне ответила я. — У меня близкой подруги нет, а вы так дружите...
— И бабушки нет? — огорчилась тетя Нина.
— И бабушки. Только мама есть, но она всегда занята.
— Бедняжка! — горестно покачала головой моя молочно-белая спасительница. Как же она мне нравилась!
— Третья дверь по коридору — моя. Утварь и продукты там, — через минуту объясняла тетя Нина, расставляя посуду. — Маргоша, как не в настроении, бьет и ломает, еду рассовывает по щелям — только по вони тухлой и найдешь... Деточек мне Бог не дал, не успел — Сережу в первые дни войны убили. Пожили мы с ним недолго, урывками. Вот и стала мне под старость подружка заместо младенчика... Хорошая она, греемся друг о друга... А когда познакомились, была я девчонкой чуть старше тебя, а она — взрослая... Красивая, будто артистка... Несмотря на потери свои, держалась. В выходной у нее весь дом собирался. Мой Сережа гитару приносил, и они в два голоса задушевно так пели... До слез пробирало...
Тетя Нина опять вышла. Я осторожно попыталась освободить затекшую руку. Маргоша зашевелилась, открыла темные смурные глаза и обволокла меня невидящим взглядом. Помада на ее губах стерлась, и они превратились в бесцветную ниточку. Серый потек на правой щеке стал еще приметнее. Рядом со мной мучилось странное существо, не имеющее почти ничего общего с человеком. То ли собака, то ли коза, то ли птица... Белая ворона! — вдруг дошло до меня. Такая же, как я, белая, только уже по ту сторону зеркальной границы...
— Спать хочется, да вдруг уйдет? Ксения, дочка!
Сердце бешено колотилось.
— Я здесь... Не волнуйтесь... Рука устала, отпустите...
Старуха перестала за меня цепляться и снова закрыла глаза.
— Проголодалась, Сашенька? — Приглашая меня к столу, хозяйка несла чайник и тарелку с печеньем. — Худенькая, насквозь видно. Хочешь суп с вермишелью?..
Звуки ее голоса пробудили во мне такой острый голод, что я не постеснялась съесть две тарелки.
... Мы с тетей Ниной стояли на остановке троллейбуса, куда она меня проводила. Прощаясь, сказала:
— Вряд ли еще увидимся, мы тебе не компания. Маргоша поплачет и успокоится... Подруженька быстро забывает.
— А если вспомнит? — возразила я. — Номер телефона оставлю.
— С какой совестью буду тебя беспокоить? — покачала она головой. — Маргоша — моя кручина. А ты юная, очаровательная... Тебе время беззаботной быть, не с больными старухами якшаться!
— Что-то не получается у меня беззаботность! Занудам к ее берегу не доплыть, не долететь... — Выдернула листок из конспекта и, записав номер домашнего телефона, протянула тете Нине. — Я владелица массы свободного времени, на которое никто не претендует!
Она задумчиво повертела листок в руках, потом улыбнулась мне ласково и печально. Сложила бумажку вчетверо, опустила в бездонный карман, хранивший ее богатства... Заспешила назад, к Маргоше.
Дома было просторно и тихо — мама еще не пришла с работы. Заглушая чувство вины, вороватой мышью точившее сердце, я сразу принялась готовить ей ужин. По формальным признакам ничего, похожего на измену, не свершилось, однако... Откуда это настойчивое желание скрыть, сделать вид, будто сегодняшний день прошел как обычно?
«Разве может оказаться опасной добрая тетя Нина? — с излишней горячностью вопрошала я поочередно терку, морковку, чеснок, сметану. — Случайное знакомство, недолгий разговор... С кем не бывает? Попрощались, не условившись о новой встрече. Что случилось предосудительного?»
Если честно, с воображаемым собеседником я лукавила. Реакция мамы сомнений не вызывала. Проведай она о моем стремительном сближении с парой подружек, начавших знакомство с публичного скандала, о еде в незнакомом месте, где в пищу легко подсыпать снотворного или яду, а главное — о нежности к чужакам, меня переполнявшей, небо мне показалось бы с овчинку. И, решив ничего маме не рассказывать, я тем не менее мандражировала, словно проштрафившаяся вертихвостка.
Мамины доводы пробуждали во мне хищную свору разномастных чувств, которые, вцепившись друг другу в глотки, дрались до полного моего изнеможения. В наших конфликтах, довольно частых, мама всегда была раздражающе права и последовательна, а я глупо сопротивлялась и металась из стороны в сторону. Доказывала, что образ ее мыслей мне не по сердцу, а сама втайне мечтала походить на нее породистостью лица, благородством осанки, свободной манерой общения... Случались моменты, когда я ее всерьез ненавидела. Заслышав звук ее уверенных шагов, зарывалась головой в подушку и ревела.
В зрелости, когда наши с твоей бабушкой бои давно отгремели, я догадалась наконец, что мы с ней были слеплены из разного теста, но близость, заложенная в материнстве, заставляла нас ждать от другого созвучия чувств. Летя на призрачный огонек родства, мы разбивали грудь о невидимое стекло, и обе страдали...
Мама вторглась в квартиру, как всегда, по-командирски. Тут же потребовала убрать забытые у входа туфли. Пока я их протирала коричневой бархоткой, чтобы спрятать в шкафчик для обуви, она переоделась и стремительно покинула спальню (в халате, с освобожденным от шпилек пышным потоком волос), проследовала мимо меня и скрылась в ванной. Разобравшись с туфлями, я украсила морковный салат петрушкой, достала из духовки запеканку. Сервируя стол, обнаружила, что подражаю тете Нине в манере ставить тарелку на салфетку. От этого открытия почему-то развеселилась.
— Вот красота! Сегодня праздник? — удивленно спросила мама — после душа она наконец оттаяла и стала почти домашней.
— Я третьекурсница, забыла?
— Точно! Давай по рюмашке кофейного ликерчика!
Мы приступили к трапезе, переглядываясь и обмениваясь шутливыми репликами. Доверие было почти восстановлено, и, несмотря на принятое решение, я чуть не проболталась о своей тайне. Если честно, я пребывала в шоке от условий жизни новых знакомых. Меня потрясло, что в квартире, а не в общественном месте вместо унитаза обнаружилась канализационная дырка в полу в обрамлении двух следов снежного человека — пришлось встать на них, а потом еще умудриться присесть на корточки. Не меньшее недоумение вызывало и отсутствие ванной комнаты (ее, как мне объяснили, замещали походами в баню, умывальником и парой тазов на огромной коммунальной кухне).
— Наша квартира очень старая? — начала я осторожно.
— Мы переехали, когда тебе было пять лет, как ты можешь не помнить?! — чересчур бурно среагировала мама, и я вернулась на прежние позиции.
В дверь позвонили. Явилась соседка из квартиры напротив. Застолье плавно перетекло в лекцию о коммунальном хозяйстве нашего района. Мне хотелось одиночества и покоя, и я незаметно улизнула в свою комнату.
... Лежа на кровати, вспоминала свое парение над толпой, странную легкость движений, особое видение, свободу выбирать — уйти или остаться. Было ли это галлюцинацией расстроенного сознания? Или мне повезло прикоснуться к чему-то, до того неведомому?
Тебе сложно понять, сын, насколько пережитое в тот день выходило за рамки известного мне мира. Сейчас о подобных состояниях много пишут, но в пору моей юности явления, не укладывавшиеся в рамки особо почитаемого научного материализма, огульно отрицались. Я посмела поверить своему внутреннему опыту вопреки авторитетным мнениям, в том числе и моей матери. Чтобы убедиться, что не сошла с ума, занялась поисками литературы о психических явлениях и со временем ушла от атеизма, в котором выросла. Ты знаешь, я верую.
А в тот вечер я играла с образами. Вспоминала мою защитницу, похожую, если глядеть с высоты, на пушистый моток шерстяных ниток... Маргошу — мячик-попрыгунчик в черной косынке... Ее же — белую ворону из зазеркалья...
Дальше наглость моя перешла пределы. Что, если взглянуть с нового ракурса на маму, в какую невидаль она обратится? Перед глазами возникла дымчато-серая длинношеяя самка жирафа, выискивающая редкие листочки в кроне сохнущего дерева. Ей голодно, она нервно водит ушами. Копытца ее утопают в сладкой густой мураве, но жирафиня (ха-ха!) не считает мураву пищей, потому что шея ее к земле не гнется.
Потом забава перекинулась на приятельниц. Я не могла налюбоваться трепушкой Нюркой — болотно-зеленой выдрой. Хищница плавала в институтском бассейне в поисках добычи помельче... Досталось и Тате — манерной буренке с боками в оранжевый мелкий цветочек. В унылых зубах надоевшая жвачка — протухшие страсти минувшего лета...
Соседка давно ушла, мама поговорила по телефону, потом выключила свет. Я же никак не могла наиграться: раз за разом перетасовывала колоду знакомых лиц и вершила над обидчиками долгожданное правосудие.
Как и положено в каникулы, я проспала. Разбудил солнечный заяц. Впрыгнул через окно в комнату, добрался до лица, защекотал теплыми лапками, требуя раздвинуть веки... Мама давно ушла на работу, оставив на столе меморандум, поддержанный трехрублевой купюрой. Список покупок не очень длинный. Успею.
Сонной мухой я слонялась по комнатам, не принуждая себя к активности, но и не позволяя забыть о делах. Лениво читала, без аппетита завтракала... Но то была видимость беспечной расслабленности: словно охотник — дичь, я выслеживала телефонный звонок. Делала вид, будто занята разной мелочью, а сама кружила вблизи аппарата. Взялась вытирать пыль и, конечно же, начала с него: сняв трубку, послушала гудок... Через десять минут, позабыв пыльную тряпку в маминой спальне, села с книжкой в засаду напротив объекта влечения — звякни уже, долгожданный!.. Заметив перекрученный шнур, вскочила и опять сняла трубку... Неужели Маргоша, так преданно сочувствовавшая моей боли, уже назавтра обо мне позабыла?!
В полдень явилась Тата Мороз с ожидаемой басней: она и не думала обо мне забывать. Вчера ее ввели в заблуждение. Злюка Оксанка напала ястребом и, зажав, как добычу, в когтях, утащила обессиленную борьбой Тату на выставку садовых цветов. Ренегатка! Но я не злилась: умильная физиономия сокурсницы напомнила о вчерашних ночных забавах. Ах, буренка моя, буренка!
Идти в кино совсем не хотелось. Я тянула время, угощая Тату кофе с конфетами. Развлекала мамиными и соседскими приколами — недаром же целый час маялась в их изысканном обществе! Время шло, надо было принимать решение... Слава Богу, телефон все-таки зазвонил.
— Не хотела тревожить тебя, деточка!.. Не хотела, да не выдержала... Мечется, зовет, плачет... Не ест ничего... Не знаю, что и делать... — От волнения и стыда тете Нине отказывал голос, а я в этот миг пребывала на вершине блаженства: есть, есть люди, по-настоящему нуждающиеся во мне!
— Выезжаю!
Тата никак не желала отлипнуть: как смела я собраться куда-то без ее ведома?! Пришлось скормить ей чушь про родственницу проездом из сельской местности. И что же? Подруга вызвалась сопровождать меня к воображаемому поезду. Я возразила, что не хочу пугать селянку золотой молодежью, — тактичная Тата тут же предложила наблюдать за встречей со стороны, избегая знакомства... В конце дебатов я ее попросту надула, отправив дожидаться себя во дворе и перебравшись чердаком в соседний подъезд. Приключения множились, реванш, похоже, удался! Всего сутки назад я и представить не могла, что посмею манкировать приятельницей!
... Маргоша и тетя Нина дружной четой стояли на остановке троллейбуса. Отделенные ото всех, чудные, потерянные.
— Пришла, голубушка? Почувствовала, что жду? — Сегодня Маргоша была умыта, румян и пудры на щеках поубавилось, сквозь них заметнее проступили морщины. Но ярко-красная помада сердечком вокруг беззубого рта, как и вчера, притягивала внимание ошарашенных прохожих. Счастье, что мама нас не видит!
Нескладной группой мы двинулись в сторону старушечьего жилища. Более молодая поддерживала старшую, а я шла со стороны Маргоши, завладевшей моей рукой. Вдруг я заметила, что она, хитро улыбаясь, заглядывает мне за спину.
— А Костик где? Он за тобой идет?
— Костик? — не поняла я.
— Ну да! Какая же ты глупая! Твой жених и мой сын — Костик! Где он?
— Костя... в отъезде! — нашлась тетя Нина. — Не мучай девочку!
Мы остановились, и я заметила, что она стоит красная и расстроенная. Все-таки стесняется Маргоши? Или это из-за меня?
— Какая ты умная, Нинушка! — обрадовалась старуха — в отличие от подруги она светилась радостью. — Что бы я без тебя делала? Вот с Ксенией меня помирила. Теперь все будет хорошо! Костик обязательно вернется!
— Погода замечательная! — поспешно перевела разговор тетя Нина. — Давай сводим девочку в парк. Ей воздухом полезно дышать, а в нашей норе что за воздух?
— Погода — ерунда! Главное, чтобы фронтовые сводки радовали! — возбужденно не согласилась подруга. — Скорее бы война кончилась, а то вчера к Лизе похоронка пришла. На прошлой неделе — к Верочке... Я так за Котика боюсь, ты не представляешь! — Глаза ее вдруг наполнились слезами, и, обращаясь ко мне, она жалобно взмолилась: — Ты на меня не сердись! Главное, крепко его жди, Ксения... Любовь бережет!
Я потеряла дар речи. Что за жених? Какие сводки с фронтов? Откуда похоронки? Еще вчера я поняла, что Маргоша принимает меня за другую, но не слишком этим озадачилась. Между нами возникла игра, которая мне нравилась. Но сватать меня за неведомого жениха — это чересчур!.. Вроде бы тетя Нина говорила про Костю, что он старухин сын и на кровати его медвежонок... Представила вариант картины «Неравный брак», где в роли невесты красуюсь я. Захотелось спрятаться за мамину спину. Вот-вот разревусь, как маленькая...
— В парк! В парк! — точно гусей, гнала нас вперед тетя Нина, стараясь помешать Маргоше сморозить очередную новость. — Я тебе в парке все объясню, Сашенька! — успела мне шепнуть.
Усилия ее увенчались успехом — довольно скоро мы ступили на покрытые гравием дорожки Парка победы, расположенного неподалеку.
Парк победы был излюбленным местом прогулок моего курса: побеги с лекций обычно заканчивались у нас шуточным дефиле по центральной аллее. В конце ее барельефом на серой гранитной стене сражались с невидимым врагом три драматические фигуры: знаменосец, солдат и матрос. Горел вечный огонь. У памятника мы вели себя сравнительно чинно — каменные герои подавляли размерами и чрезвычайностью усилия, исказившего лица. Но стоило отдалиться от мемориала, и какой-нибудь заводила взрывал тишину бедовой студенческой песней, полученной в наследство от старшекурсников: «Напра-асно стару-ушка ждет сына-а домо-ой, зачетку-у пришлю-ют — за-ары-ыда-ает, а синуса график во-олна за волной на ось о-ординат набегает...» При последних душещипательных звуках Рома падал плашмя на садовую скамью, а Витюня с Игорем клали ему на живот портфель, посыпали грудь шишками и, посуровев бровями, застывали почетным караулом над импровизированным траурным ложем. Я ёрничала вместе со всеми, прочувствованно прощалась с другом, пугалась восстания покойника из гроба...
— Защитники! — сказала Маргоша, завидя памятник. — Завтра сводки будут хорошие... Фашисты не пройдут! Не бойся фашистов, Ксения!
И вдруг я увидела нашу студенческую компанию ее и тети Ниниными глазами. Поняла, что забавлялись-то мы со смертью, а не с синусоидой. Сделалось не по себе.
— Отец где воюет? — продолжала Маргоша. — Генерал он у тебя, наверное!
— Папа умер, — просто ответила я.
— Опять не даешь ребенку жизни! — привычно вмешалась тетя Нина. — Видишь, у девочки горе! Обещала ведь ни о чем не расспрашивать. Приставучая ты стала, подруженька!
В солнечный каникулярный день аллея была полна народу. Вокруг щебетала малышня, покрикивали пастухи-взрослые. Нас объезжали подростки на велосипедах, обходили гуляющие парочки. Многие засматривались на Маргошу с ее помадой. Какой-то парень, по виду мой ровесник, бесцеремонно уставился на меня:
— Ты вроде нормальная, а с чучелом связалась. Золото под подушкой у этих старух, что ли?
Я промолчала и отвернулась. Настроение, и без того на грани, ухнуло в темную пропасть.
— А без помады нельзя было выйти? — спросила я тетю Нину через плечо Маргоши.
— Нет, нет, нет! — Маргоша испуганно отбросила мою руку и спряталась за спину подруги. — Это Костина. Не отдам!
Тетя Нина осуждающе посмотрела на меня и повернулась к подопечной:
— Девочка ничего у тебя не забирает. Она просто так спросила. Видишь, сама губы не красит... Думает: для чего это?
— Да? — Лицо Маргоши прояснилось, и она опять приблизилась ко мне. — Ты с помадой будешь красивая... дома покажу, как правильно губы рисовать…
Я кивнула. Тетя Нина увлекла от меня нашу третью — подыскала ей на скамейке свободное место. Через минуту Маргоша осталась на ней в одиночестве, но не заметила этого. Ее внимание занимали хорошенькие брат с сестрой, играющие в мяч. Мальчик был постарше и учил сестру принимать подачу.
— Сашенька, тебе с нами сложно. Понимаю, мы не компания... — торопливо шептала мне тетя Нина. — Поэтому и не хотела утруждать встречами... Маргоша очень дорожит помадой. Костя подарил ей похожую с первой зарплаты, а было ему шестнадцать лет. Она посмеялась, что сынок ее молоденькой считает, и спрятала в комод. А когда он на фронт ушел, Маргоша помаду достала и стала губы красить. Говорила, что смерть отгоняет... Кости нашего уже давно в живых нет. Когда похоронка пришла, Маргоша умом тронулась. Не поверила. Так и продолжает смерть отгонять. Тюбик кончается, я иду и покупаю такого же цвета, а то с постели не встанет...
— А Ксения кто такая? — спросила я.
— Знаешь, сколько лет сейчас настоящей Ксении? Когда Костя погиб, Ксюше его двадцать два исполнилось... Ему меньше было — двадцать... Маргоша против Ксении была настроена. Считала, что слишком опытная. Замужем побывала — весь двор наблюдал, как они сходились и расходились. Эх, Костик был славный мальчик... Да и Ксения его не плоха — она после войны за директора фабрики замуж вышла. Дочки — куколки, лет на десять-двенадцать старше тебя. В соседнем доме живут. Отселили чужих, отремонтировали квартиру — теперь хоромы... Маргоша Ксению чуть ли не каждый день во дворе видит, но не узнает...
— Ксения, а это наши дети? — вдруг спросила Маргоша, показывая на малышей, за которыми наблюдала. — Мальчика как назвали? Костик обещал Михаилом в отцову честь...
Я растерянно посмотрела на тетю Нину.
— Мальцы не наши, —пришла она на помощь, как всегда, вовремя. — Костик сам ребенок, откуда у него дети.
— Какая-то я в последнее время рассеянная... — вздохнула Маргоша. — С внуками поиграть хочется, вот и бегу впереди паровоза...
— А тебе не все равно, Костика это дети или нет? — улыбнулась подруга. — Вся ребятня наша была и будет. Ради них работали, нужду всякую терпели, а теперь радуемся...
— Какая ты мудрая, Ниночка! Бог мне тебя во спасение послал.
В тот день мы больше не говорили о прошлом. Что-то переборов внутри себя и не стесняясь больше, шла я по парку в сцепке с моими странными бабушками. А проходя мимо вечного огня, впервые в жизни не смогла сдержать слез.
Вскоре я научилась с невинным видом врать матери, прятаться под масками и вести двойные игры почище киношных шпионов. Фантазировала, будто побывала в гостях у Таты или Нюрки, придумывала экскурсии и коллективные походы в кино, а однажды сумела отсоединить шнур домашнего аппарата от телефонного гнезда и целых три дня, до прихода спеца, провела в счастливом отсутствии родительского контроля. Вплоть до нашего с мамой отъезда в пицундский санаторий дни напролет я пропадала у тети Нины с Маргошей.
Помню, как весело болтали мы за столом в Маргошиной комнате. Было совсем не важно, что на стенах выцветшие обои — даже рисунка не разобрать, что взгляд то и дело упирается в облезлый платяной шкаф с зеркалом, испещренным черными царапинами-пятнами...
Низко над головой висела лампочка, уютно одетая в оборчатый абажур. Руки тяжелил толстый альбом в кожаном переплете с металлической застежкой. На первой же странице удивляла фотография чуть ли не былинной старины. Она не походила на привычные мне в то время черно-белые снимки на тонкой глянцевой бумаге. Старинное фото на картонной подложке отливало желтизной, коричневое изображение прорисовывалось в овале с золотой окантовкой. Внизу стояли поразившие меня цифры: 1908. Не знаю, помнишь ли ты, сын, но давным-давно мы рассматривали этот альбом и ты спрашивал, что за пара запечатлена на снимке. Дама с вуалью вокруг маленькой шляпки, господин намного старше нее — с большими усами и в сюртуке... Тогда я сказала: «Наши дальние родственники». На самом деле ты видел родителей Маргоши.
— Папа был учителем в гимназии, после революции преподавал на рабфаке... Ксюша, взгляни... Правда, Костик на дедушку похож? Оба такие осанистые... — часто слышала я тем летом.
Послушно кивала, хотя не встретила в альбоме ни одной взрослой фотографии Константина. Как можно сравнивать внешность пятилетнего мальчугана с дедом, которому на снимке не меньше сорока? Приходилось слепо доверять моему экскурсоводу по этому захватывающему музею утраченных времен. Ни я, ни тетя Нина не могли похвастаться, что осведомлены о родовых корнях, а в Маргошином альбоме жила длинная-предлинная семейная сага...
Я уже назубок знала, что Костик любой другой пище предпочитает драники и макароны по-флотски, что, когда ему было восемь, он привел домой найденного на помойке щенка, но соседи не разрешили его оставить. Мальчик сильно переживал, обошел всех друзей в околотке, пытаясь отыскать Терешке пристанище, и в конце концов нашел выход. Завуч Костиной школы — светлая ему память, замечательной души был человек! — предложил приписать щенка к живому уголку. Мой жених — за пару недель я привыкла, что почти замужем, и иногда сама верила в любовную связь с Маргошиным сыном — под руководством учителя труда сколотил щенку будку и поставил ее на школьном дворе...
А когда Косте стукнуло шестнадцать, Маргоша, в то время работавшая экономистом в заводоуправлении, привела сына к самому лучшему заводскому мастеру — деду Иванычу, как все его называли. Тот был очень доволен учеником. И завод давал Костику бронь. Он ушел на войну добровольцем...
История следовала за историей, воспоминание — за воспоминанием. Во мне постепенно зрел росток чего-то большего, чем я осознавала. Воспринятая на слух жизнь теснила мою, такую короткую и малозначительную...
Тетя Нина и Маргоша всегда были мне рады. Я чувствовала себя обожаемой — на меня не могли надышаться.
— Ниночка, а Ксюшечке розовое к лицу! Посмотри, какая она у нас очаровательная...
— Твоя правда, подруженька. Красавица!
Я не привыкла к похвалам. Мне было и приятно, и неудобно, будто говорили не обо мне, а о прекрасной принцессе из тридевятого царства. Саша я или Ксения? Свободная или невеста? Незаметно я перестала отличать правду от вымысла.
— Когда я совсем маленькой была, — восторженно делилась Маргоша, — мать жениха перед свадьбой приглашала невесту в баню на смотрины: вдруг с изъяном подсунут, терпи потом до смерти. А нашу невестку ни в какую баню водить не надо, и так видно: всем взяла. О такой и мечтала, а оказывается — рядом... Нет, Костик — молодец, правильно меня, дуру старую, бросил...
— Почему дуру, мама? Почему бросил? — я произнесла это автоматически, ни на секунду не задумавшись. Казалось, счастье добывается просто: если чего-нибудь не хватает — придумай, что оно у тебя есть. Ты невеста далекого Костика, ты не одинока, ты просто ждешь будущего, которое обязательно наступит.
— Осторожней, Сашенька, не заиграйся! — как-то сказала тетя Нина (неужели прочла мои мысли?). — Нам, старым, нечего терять, а ты можешь лишиться своей судьбы.
— Все в порядке. Не беспокойтесь. Я белая ворона и сильная. У меня внутри не как у всех людей...
Тетя Нина, конечно, была права, но я, точно голодный, добравшийся до тарелки супа, не хотела знать, что переедать опасно. Отогреваясь под восхищенными взглядами двух старух, я впервые почувствовала уверенность в себе и юную окрыленность. Какой раскованной ощущала я себя в их присутствии! Почему? Они не наставляли меня, подобно маме: чтобы тебя уважали, надо уметь вести себя в обществе свободно. Я им безусловно нравилась, и они с удовольствием это показывали. Заразившись их обожанием, я впервые показалась себе хорошенькой. Даже начала иногда изучать себя в зеркале — а ведь действительно неплохая фигурка. И глаза как на картинах Рембранта. И улыбка нежная. Ой, не увлечься бы излишне, не потерять бы своей Улитки, не стать бы обыкновенной курицей...
На море меня провожали, как на войну. Маргоша плакала, тетя Нина ее утешала. Прощались в комнате, прощались во дворе, прощались на остановке троллейбуса... Я не понимала, зачем разводить сопли по пустякам. Разве моей жизни что-нибудь угрожает? На дворе ведь не сорок второй год. Или, пришло в голову, подружки боятся, что я увлекусь отдыхом и забуду о них? Какая ерунда! Мне нравится бродить по музею времен, всматриваясь в текучую рябь Леты... Уютно чаевничать под оборчатым абажуром, купаться в жадном внимании поздно обретенных бабушек... Всего-то двадцать четыре денька продлятся мои курортные приключения, а потом ежедневные встречи возобновятся. Хотя не уверена... Дай Бог пару раз в неделю выкроить по часику... Начнется учебный год, и время съежится шагреневой кожей... Ладно, потом разберусь!
В Пицунде я вляпалась в свою первую любовь. Житие в пансионате вскружило голову, словно мне было не двадцать, а десять, и я попала на бал для взрослых. Оглушили свобода самовыражения, показная беззаботность, под покровом которых высоковольтными разрядами искрили чувства. Мама будто выпустила меня из клетки на волю — у нее сложилась своя компания, и мы жили в параллельных мирах. Встречались в столовой. Иногда перекидывались колкостями, готовясь ко сну. Почти не сталкивались.
Леша был на три года старше меня. Приехал из Новосибирска. Умный, медлительный, добродушный, неловкий в движениях, он глядел на меня так, что сердце ухало вниз и начинал болеть живот. Мы с ним плавали до упаду, гуляли по городу, миловались под присмотром недремлющего ока луны — покровительницы влюбленных. При расставании хлюпали носами, договаривались созваниваться, писать письма, пересечься жизнями навеки... Наш бурно начавшийся роман длился, то слабея, то разгораясь, еще долгих четыре года и сошел на нет, потому что ни один из нас не пожертвовал привычным укладом. Мы существовали слишком далеко друг от друга, у каждого были обязательства, друзья, работа. Леша до сих пор поздравляет меня с днями рождения, а я... Помнишь, к прошлому Новому году мы передавали через третьи руки в Новосибирск посылку с пицундскими мандаринами? Это ему и его милым дочкам...
С курорта я вернулась переполненная своим парнем, уязвленная разлукой, с глазами на мокром месте. В первый же день Леша позвонил по междугородней связи, и мы проболтали всю его наличность. Я мечтала о новых встречах, воображала, в каком платье буду выходить замуж. Все это, стирая белье и убирая квартиру, — мама вышла на работу, бросив на меня хозяйство. На третий день раздался телефонный звонок тети Нины и напомнил, что, увлекшись новым поворотом судьбы, я забыла о прежних друзьях.
— Извини, Сашенька, — вздохнула трубка. — Понимаю, ты занята, раз не забежала после приезда. Но у нас беда: Маргоша в больнице с инфарктом. Все время о тебе спрашивает. Плохо поправляется.
От стыда судорогой свело пальцы — слава Богу, никто не видит сейчас моего искаженного лица! Вспомнился Экзюпери с его знаменитым: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Вороватая мышь раскаяния вгрызлась в горло — я задохнулась... «Предательница!» — заклеймила себя. Смеялась над старушечьими страхами — и тут же подтвердила их обоснованность, увлекшись новорожденным счастьем. У тети Нины с Маргошей, кроме моего внимания, нет отрады — они, неудачницы, потеряли любимых, а я, удачливая, приобрела. Правильно говорят: сытый голодному не товарищ. Тут до меня дошло, что, продолжая прежние игры, я окажусь в ловушке: Маргоша ждет невесту Костика, а душа и тело мои принадлежат Леше...
Стараясь не думать, быстро собралась. Мы встретились с тетей Ниной на остановке и вместе отправились в больницу. По дороге молчали. Думаю, она стеснялась меня расспрашивать, а я несла чувство к Леше, как драгоценную жидкость в сосуде. Боялась ненароком расплескать...
Маргоша отыскалась в восьмиместной палате. На сероватом казенном белье пойманной дичью скорчилась белая ворона из зазеркалья. Сухая, маленькая, почти неживая. Лицо без косметики сливалось с подушкой. Тяжелое дыхание, дрожащие пальцы, губы ниточкой... От жалости я окончательно расстроилась. Подошла к Маргоше и сказала не очень искренне:
— Ты волновалась? Зачем? Я вернулась, мама.
Она пошарила взглядом за моей спиной и спросила:
— Костик приехал?
— Нет, — И, увидев ее разочарование, добавила: — Он письмо хорошее прислал... — по памяти пересказала прощальную речь Леши — про любовь, про встречу впереди, про надежду на счастье со мною вдвоем…
Глаза Маргоши словно очнулись от спячки, засияли солнышком. Она потребовала зеркало и свою помаду. Тетя Нина достала из тумбочки неизменный тюбик. Теперь Маргоша гордо поглядывала на соседок, которые с холодным интересом за нами наблюдали.
— Сын вернется с войны, и у меня будут внуки! — словно щитом отразила тяжелые взгляды.
... Когда возвращались, тетя Нина спросила:
— У тебя появился мальчик? Ты стала женственнее... Совсем по-другому двигаешься. Теперь старухи тебе — только помеха. Мужчины — ревнивые создания и хотят владеть женщинами целиком. Сережа не был собственником, но огорчался, когда я навещала маму чаще, чем раз в неделю.
На душе было тревожно. Думала, правильно ли я поступила, вывалив интимное на больничную постель. Наверное, Ксения тоже пересказывала слова Костика. Плохая примета — моя сегодняшняя откровенность. Вдруг с Лешей случится беда или он меня забудет? Надо посоветоваться с тетей Ниной: она надежная, поможет устоять в беде.
— Мой парень нездешний, — произнесла я сухими губами. — Мне институт надо закончить. Только потом поженимся.
— Дай-то Бог! — Тетя Нина печально покачала головой. — Все время хотела рассказать кое-что о Костике, но наедине с тобой не оставались... Маргоша ведь с ним не простилась тогда, в сорок втором. Может, поэтому так и мучается. Когда узнала, что с Ксюшей сошелся, взвилась потревоженной змеей. Скандалила с ним, прилюдно отчитывала ее — пыталась по-всякому их разлучить. И как-то Костик не выдержал, сказал, что уходит к Ксении. Перестал появляться дома. Подружка моя кипятилась, не желая смириться. Думала: раз у него бронь, то хуже неразумного брака ничего не произойдет. И вот кухарничаю я как-то... Костик заходит, говорит: «Попрощаемся, Нина». Выбил все-таки себе повестку. Маргоша не вернулась еще с работы, и я его собирала... как Сережу... Несчастливая у меня рука — не будет и тебе от меня проку!
— С моим Лешей плохого не случится! — услышала я свой дрогнувший голос.
— Конечно, Сашенька! Время-то другое! И держись ты от нас подальше... Если бы не Маргоша, вообще видеться не стоило бы...
Я поцеловала ее в округлую щеку. Прижалась лбом к теплому плечу и замерла. Страх свернулся в холодный комочек и потерялся в глубинах души. Когда подняла глаза, вдруг увидела, какими красивыми пышными кленами засажена улица, по которой мы шли от больницы.
Давно выписанная домой Маргоша поправлялась. По утрам, наскоро позавтракав, я спешила из дома, уверяя маму, что делаю курсовую в библиотеке. В любую погоду мы встречались с тетей Ниной и ее подопечной. Втроем бродили по Парку победы, обсуждая нафантазированные фронтовые сводки и истории из книг о войне.
— Не бойся фашистов! — неизменно заклинала Маргоша под сенью гранитной стены с барельефом. — Фашисты не пройдут!
Озябшие, в облаке сырого холодного воздуха, вваливались после прогулки в комнату с огромным слепым окном. Как и в день, когда я впервые очутилась в этом заповедном уголке памяти, бельмо глухой стены соседнего дома оставалось для меня символом его отделенности от остального мира. Мира, изнывающего под пятой изменчивого времени. Я помогала тете Нине приготовить чай, и мы грелись, прижимая ладони к горячим чашкам. Потом медленно пили. Блаженствовали в общем согласии.
Семестр достиг апогея и повернул в сторону зимней сессии. Я училась во вторую смену: лекции начинались после полудня и заканчивались в ежечасно сгущавшейся темной хмари. Настроение было под стать ранним сумеркам: Леша, увлекшись наукой, звонил теперь только по воскресеньям. Хоть бы снегопад повторился и выбелил угрюмые улицы — полегчало бы!
... В конце ноября нас с мамой разбудили предрассветным утром. На лестничной площадке стоял взвинченный сосед в пижаме и шлепанцах на босу ногу: прорвало трубу, и вода протекла на нижние этажи. Сообща перекрыли водопровод. В десятом часу с трудом дозвонились до домоуправления. Женщина-диспетчер лениво сообщила, что слесари заняты на более важном, чем наш дом, объекте. Как мама ни пытала ее, ничего не добилась, кроме неопределенного «ждите, вызов принят». Возможно, бригада освободится в первой половине дня, но не исключено, что и во второй.
— Придется тебе, Саня, посидеть дома! — постановила мама, возвращая меня из прихожей. — Ты же знаешь, как трудно добиться водопроводчика! По служебным каналам я достану жэковское начальство. Если в квартире некому будет открыть дверь, нас же и обвинят в проволочке. Без воды долго не протянешь... И соседи замучают жалобами. К двум сменю. Пропустишь всего одну пару.
— У меня курсовая... — попыталась я вывернуться.
— Подождет! Я не просто работаю, я содержу нас обеих.
Спорить с мамой не имело смысла. Если бы в коммуналке у тети Нины стоял телефон, ситуация разрешилась бы в два счета, а так... У лжи короткие ноги — за реальностью ей все равно не угнаться. Представила, как замерзшие бабушки напрасно ждут меня на троллейбусной остановке и волнуются все сильнее... Ерунда! Тетя Нина знает мой телефонный номер и позвонит, если слишком встревожится. Обижаться ей не на что, у меня форс-мажорные обстоятельства.
Занялась курсовой — сроки ее действительно поджимали. Работа шла туго. Материал в логическую последовательность компоноваться не желал. Графики, словно мышцы атлета, требовали накачки на тренажерах. Цифры роились, сопротивляясь назойливым выводам...
То и дело поглядывала на часы. Завязла в минутах, как в топком болоте... Телефон молчал, слесарь не являлся, мама опаздывала, внутреннее беспокойство нарастало.
Наконец моя родительница прибыла. Облегченно вздохнув, я кинулась собираться на выход. Плевать на лекции! Надо спешить к моим бабушкам — все ли у них в порядке? Натягивала сапоги, когда неуверенно тренькнул дверной звонок. Вот это неожиданность! Водопроводчики — и робеют?! Радостно кинулась к двери... За нею стояла Маргоша. Растягивала губы в кроваво-красной улыбке.
— Ксюша, доченька, ты больна?.. Нужен доктор?.. Я от Нины убежала. Не пускала меня, представляешь?! Будто не знает, как плохо дома одной, как грустно...
— Все нормально, мама! Я здорова, не беспокойся! Срочные дела задержали. Как ты меня нашла?
— Я твой дом да-авно знаю! — Маргоша хитро мне подмигнула. — Мы после занятий тебя провожаем, чтобы никто не обидел. Темно ведь! Что я Костику скажу? Не уберегла?.. Нина сначала не хотела потихоньку за тобой ходить, а потом согласилась. Только не велела рассказывать...
Краем глаза я заметила, что мама выглянула из кухни в коридор и неприязненно рассматривает непрошеную гостью. Лицо ее приняло гадливое выражение, и она двинулась к нам — сейчас вмешается.
— Мама, скорее... уходим... — Я накинула пальто, схватила сумку и выталкивала Маргошу за порог.
Но она не понимала опасности и спокойно продолжала обо мне заботиться:
— А тебе разве можно на улицу? Доктор разрешил?.. Лучше вернемся. Ты ляжешь, а я посижу рядом. Вот гостинец тебе принесла, чтобы быстрее выздоравливала... Нина печенье бережет: в паек мало дают. Я откушу немножко, подожду, когда она отвернется, — и за пазуху... — Она протянула мне пригоршню грязных огрызков любимого своего лакомства.
Маргоша по-детски дрожала над каждым сладким кусочком и плакала, когда печенье кончалось. Получая в подарок, рассовывала запасы по разным углам. Борьба с мышами и тараканами заставляла тетю Нину отбирать упаковку и выдавать вожделенные пластинки поштучно.
— Спасибо, только идем быстрее, — бормотала я, вытесняя ее на лестничную площадку.
— Александра, что за цирк? — Мама стояла рядом, и сбежать от нее было уже невозможно. — Дай нищенке пятнадцать копеек и не бери ее гадость! Замучаемся лечиться от глистов!
— Это не нищенка, это знакомая, — пролепетала я, краснея.
— Знакомая? Не болтай чуши! Нашей семье не пристало иметь подобных знакомых! Я забыла, ты у нас добренькая!.. Хорошо. Возьми у меня в кошельке рубль! Только быстрее выпроваживай, она всю квартиру заразит блохами!
— Ксюша, почему эта женщина на тебя сердится? — удивленно спросила Маргоша. — Вы соседки? С соседями надо дружить, может, ты за собой стол не протерла?
— Это моя мама, — вынуждена была признаться я.
— Ой, как приятно с тобой познакомиться, уважаемая сватья! — Маргоша будто не замечала маминой ярости. — Нам давно пора узнать друг друга поближе — не чужие ведь. Дочку твою люблю, обижать не буду, не тревожься.
— Кто тебе сватья?! Я?! Убирайся немедленно!
— Мама, не надо! — я все еще пыталась предотвратить катастрофу. — Дай мне самой разобраться!
— Если обидела тебя, сватьюшка, прости! — Лицо Маргоши светилось доброжелательностью. — В ссорах большое зло. Дитя можно потерять. Не нужно нам искушать судьбу! По-хорошему я пришла, по-родственному. Не сердись, что девочку сразу невесткой не признала, каюсь и винюсь... Прости, пожалуйста...
— Саня — твоя невестка?! Что за бред! Дочь, ты с кем связалась? С бандитами? — мама с неожиданной силой вцепилась в мое плечо и отбросила внутрь квартиры.
— Молодая, красивая... Муж умер — это беда, но ведь жизнь не кончилась... — продолжала уламывать ее Маргоша. — Может, тебе Костик не нравится? Так давно они вместе, видно, судьба им жениться...
— Выметайся из моего дома, припадочная!
— Мамочка!
— Не была бы ты такая гладкая, если бы тосковала. Наверное, уже другого мужчину завела. Война нутро людей показывает, какова... Радовалась бы, что дочка твоя, как солнышко, ласковая. Я, Ксюша, на тебя не обижаюсь — ты за мать не в ответе, как и Костик за меня...
— Пусти! — Я пыталась прорваться к выходу, но мама снова меня отбросила.
— Ты фашистка — ребенка бить?! — ахнула Маргоша. — Как я сразу не догадалась? Ксеня, не верь этой женщине! Она фашистка... Фашисты в городе! Фашисты!
Тут мама ударила меня по лицу и, пока я приходила в себя от шока, коршуном налетела на Маргошу.
— Убирайся, дрянь! Убирайся! Кому сказала?!
Хлопнула входная дверь, и я, раздавленная, жалкая, полная ненависти к насильнице, оказалась с ней наедине.
— Ты и в самом деле водишь дружбу с умалишенными? — Мама рассматривала меня, будто таракана или крысу. — Я, оказывается, совершенно тебя не знаю. Может, ты уже и институт бросила?! Какого еще сюрприза от тебя ждать?!
— У... Мар-гоши... сына... на войне... убили... она тоскует... — заливаясь слезами, объясняла я. — Она... не грязная... ее тетя Нина моет...
— Согласна, что потерять сына — горе. Но сколько лет после войны прошло! И ты-то какое к этому имеешь отношение? — не унималась мама. — И разве я тебя учила обманывать? Что за богемные номера! Еще и матерью ее назвала! Да после этого тебя надо заставить рот с мылом вымыть! И воды, как назло, нет! По тебе, наверное, вши ползают... Проклятый жэк! Проклятые водопроводчики!
— Мамочка, выпусти меня! Маргошу нельзя оставлять одну! Она попадет под машину!
— И поделом!.. Иди в свою комнату!
— Я тоже драться умею! — не помня себя, выскочила в кухню, схватила попавшуюся под руку вилку и, воинственно размахивая, заявила: — Пропусти, а то пораню! — Проскользнув мимо, уронила ненужную вещь на пол.
— Ты, ты... — Впервые в жизни мама не находила слов.
— Я не твоя собственность!.. Хочешь власти — заведи комнатную собачку!
— Саня, что ты говоришь? Господи, за что? Останься! Санечка... — Она уже не кричала, а хрипела, задыхаясь.
Меня было не остановить. Мамин хрип стоял в ушах, когда я сбегала вниз по лестнице, неслась, не разбирая дороги. Призраком утраченного детства гналось за мной ее «Санечка».
Подвернула ногу. Неуклюже завалилась набок и расплакалась от боли и слабости. Со слезами излился из души яд ожесточения, стало легко и пусто, безразлично, что впереди. Будто отбыла наказание за обманутую маму, оскорбленную Маргошу, собственное унизительное бессилие. Выбралась с невероятным трудом из пропасти раздора — и застыла, недоумевая: направо, налево выжженная пустыня до горизонта. Неужели все хорошее кончилось?.. Даже Леша не имеет значения... Как я могла о нем забыть?!
Терзаемое острым гравием бедро саднило. Я что, в сквере? Подняла глаза — и с удивлением обнаружила, что нахожусь на центральной аллее Парка победы. Когда забрела сюда? Зачем?.. Должно быть, следовала за Маргошей... А я ее встретила?! Потеряла, пока скандалила с мамой, выскочила из дома на улицу... Провал в памяти... Лежу здесь...
Пугающее безмолвие!.. Напрягшись, уловила приглушенные звуки улицы, доносившиеся из неразличимого далека. Мир еще существует, пусть и отдельно от меня. Белая ворона, ты неудачница: все, чего коснешься, идет прахом! Сегодня, возможно, ты разучилась любить, а значит, и Леша больше не нужен...
В слабом свете поникших головами фонарей плясали снежинки. Ветер путал их танец, сбивал ритм, превращая менуэт в вальс, вальс — в фокстрот, фокстрот — в неистовство горячей самбы... Красиво!.. Я представила себя изысканной плясуньей — хрупкой ледяной красавицей в объятиях страстного любовника. Может, в этом и есть женское предназначение — отдаваться, вестись, наполняться от внешнего и сиять отраженным светом? Словно подслушав меня, ветер стих, и покинутые снежинки вернулись к автоматизму бесчувственного существования. А я... я... так не могу... скучно без Леши...
С трудом поднялась на ноги. Морозно. Если Маргоша не вернулась домой, она в опасности. Надо собрать волю в кулак: глаза — пусть видят, уши — слышат, тело — двигается. Доковыляла до фонаря, чтобы рассмотреть расположение стрелок на часах. Половина восьмого. Поздно. Ночью отыскать беглянку будет еще сложнее — надо спешить!
— Саша, ты? — донеслось из сумерек. — Как ты нас нашла, девочка?
— Тетя Нина... — двинулась навстречу голосу. — Маргоша с вами?
— Спряталась за памятник и не хочет идти домой. Не пойму, чего она испугалась. Улизнула от меня утром и пропала. Я искала, в милицию обращалась. Сказали, что к ним рано. Взяла телефоны больниц, моргов. Обзванивала и молилась, чтобы это было напрасно. Потом решила еще раз пройтись по нашему привычному маршруту. Гляжу — сидит на ступенях мемориала...
Прожекторы у основания гранитной стены превращали памятник в театральную рампу. Устрашающие, гневные фигуры воинов, казалось, рвались из плена прошлого в сегодняшний день. Вот-вот шагнут они к вечному огню, обратятся против врага, сокрушат его... Но ведь война давно закончилась!.. Закончилась, слышите!
Тетя Нина обняла меня, и, как и в день нашего знакомства, я почувствовала, что растворяюсь в ее целительном тепле. Стало меньше саднить бедро, успокоилась поврежденная лодыжка.
— Это я виновата! Маргоша была у меня, — выплеснула боль из души. — Мама на нее накричала... выкинула за дверь... а я не смогла защитить...
— Какая твоя вина, Сашенька? Не уследила-то я... Теперь беда! Твердит, что фашисты захватили город и убили Ксению. Никогда такого от нее не слышала...
— Я ушла из дома... — продолжила я делиться бедами.
— Сашенька, это ошибка! Не совершай непоправимое!
— Тетя Нина, там ад!.. Лучше умру в подворотне, чем вернусь.
— Ксению убили фашисты, — рыдала Маргоша, обнимая гранитную стену. — Костика любовь берегла...
— Здесь твоя невестка! — убеждала тетя Нина. — Стоит рядом! Пошли домой!
— Это не Ксения! — упрямилась подруга. — Костик погиб...
— Обернись и посмотри!
— Я не глазами, материнским сердцем вижу!..
Уговоры тянулись и тянулись. Время стремительно катилось к закрытию парка. Во мне росла едва сдерживаемая истерика. Чтобы успокоиться, отошла к аллее и встала лицом к мемориалу. Знаменосец, солдат и матрос все так же напрягались в стремлении к общей победе, но сегодня фашисты их одолели: даже вечный огонь не согрел сердца солдатской матери, не унял ее неизбывного горя.
Откуда-то вынырнул парковый сторож, веселый и добродушный. Вместе мы оторвали Маргошу от памятника и на руках вынесли на улицу. Погрузили в такси.
— Не хочу жить... Фашисты в городе... — твердила она, отворачивая лицо от ночного города. — Убили Ксению...
Дома свернулась крохотным клубком в объятиях непомерно большого одра и затихла. Накормить ее не удалось.
Сказав: «Утро вечера мудренее», — тетя Нина отступила, предложила готовиться ко сну. Она хотела уложить меня в своей комнате, но я отказалась. Чувствовала ответственность за Маргошу.
Костину постель решили не разбирать — поставили раскладушку. Я легла и мгновенно провалилась в тяжелый сон. Знала, что сон чужой, но глядела. Сон был о войне.
По городу неспешно двигались танки. Ни единый шорох не выдавал их присутствия. Беззвучные выстрелы по окнам домов: так же беззвучно лопались стекла, осколки летели во все стороны. Потом начали рушиться стены.
Почему так тихо? Я оглохла? И почему я одна?..
Проснулась от звериного воя. На полу, раскачиваясь и причитая, сидела Маргоша.
— Мальчик, мой мальчик, на кого ты меня покинул? Зачем не послушался матери? Бедная я сиротинушка... Зачем земля не меня, старую и ненужную, приняла, а твою молодость?
Вбежала тетя Нина. Мы попытались поднять больную и уложить на кровать, но она сопротивлялась.
— Как тебя зовут, деточка? — вдруг обратилась ко мне Маргоша.
— Саша.
— Хорошее имя... Уйди сейчас... Сил нет на юность твою смотреть... Ты жива, а его нет... Потом придешь... Завтра... Нинушка, скажи ей...
Тетя Нина кивнула, я направилась к двери.
— Подожди! — Маргоша сняла с шеи медальон и протянула его. — Вот подарок тебе... на счастье... Охранит сына...
В коридоре я прислонилась к стене и сползла по ней на пол. Не хотелось идти в комнату тети Нины. Закрыла усталые глаза, вытянула ноги. Ладонь тяжелил подаренный медальон. Голоса спорщиц за стеной сплетались в странную мелодию препирательств, в которой слова не имели значения.
Наверное, я задремала и опять оказалась в чужом сне. По городу неспешно двигались танки, и ни единый шорох не выдавал их присутствия. Лопались стекла, рушились стены, но канонады, стрельбы и криков раненых не было слышно. Будто механизм времени сломался, и одно из мгновений бесконечно повторяется, как заезженная пластинка. Ни тьмы, ни света. Ни жизни, ни смерти. Моя душа ищет Костю, но почему здесь?!
— А он знает, что умер? — спросил кто-то. — Множество солдат не поняли, что погибли, и продолжают сражаться на войне. Ох уж эти атеисты!
— Но почему? — возмутилась я. — Разве солдаты виноваты, что выросли в такие времена?
— Почему виноваты? Они ведь не наказаны — просто не умеют умирать, — прозвучало в ответ. — Жизнь их тела окончилась, но душа не понимает и не освобождается. Постоянно существует в последнем чувствовании между жизнью и смертью.
— Но это очень страшно! Для них война так и не кончилась?
— И не кончится никогда.
— Неужели им нельзя помочь?
— Можно, если тебя услышат.
— А что им надо сказать?
— Простые вещи. Война миновала, они победили. А будущее надо доверить следующим поколениям. Какими бы непохожими они ни были, в них продолжение общего пути.
— А Костя, где он?
И тут я увидела молодого солдата, такого же, как все другие. В него попал снаряд, превратив красивое тело в разлетающиеся лохмотья плоти. Мне захотелось бежать от этого зрелища, спрятаться в какую-нибудь щель. Но в ушах звучал плач Маргоши, и я осталась на месте.
— Костя! — позвала я. — Война завершилась. Тебя ищет мама! А тетя Нина думает, что рука ее несчастливая и ты потому не вернулся домой...
Взрыв снаряда повторялся и повторялся. Я дрожала всем телом, но звала и звала.
— Ты кто, медсестра? — Костя поднял на меня глаза, шагнул навстречу, и снаряд пролетел мимо. Костя проводил его удивленным взглядом. Вспышка вдалеке.
— Война выиграна. Мама ждет.
— Фашисты капитулировали? Я знал, что так будет! — Костя беззаботно рассмеялся, и я осталась одна.
— Только мертвые люди бесконечно хоронят своих мертвецов, — вздохнул мой невидимый собеседник, — живые хранят память о них любовью в сердце. Помни об этом, когда будешь провожать близких...
Очнулась я на полу в коридоре с медальоном в руке.
— В квартире напротив есть телефон, — тормошила меня тетя Нина. — Нужно вызвать неотложку. Маргоша умирает...
Так эхо войны прозвучало в моей судьбе, сын. Фашисты убили Костика, погубив этим сердце и разум Маргоши. Со времени моей юности, о котором я пыталась тебе рассказать, гряда минувших лет нарастала все новыми вершинами, но, оказывается, битва не кончилась. И, возможно, скоро призраком фашизма у меня будешь отнят ты.
Но я закончу свою исповедь — в тетради остались еще страницы... После похорон Маргоши я поселилась у тети Нины — не смогла заставить себя вернуться домой. Нашла работу и перевелась на вечернее отделение института. Это помогло мне окончательно повзрослеть.
С мамой мы встречались раз в два-три месяца на нейтральной территории — я приходила в гости к одной из ее подруг. Мы почти не разговаривали, участвовали в общей беседе, глядели друг на друга, потом расходились по своим мирам. Но однажды я узнала, что мама больна раком, и приняла решение: быть с нею рядом. Леша не понял, почему я в очередной раз сорвала намеченный переезд к нему, и мы расстались навсегда. Последний год маминой жизни был таким мучительным, что к нам присоединилась тетя Нина. Благодаря ее помощи я сохранила работу и средства к существованию.
Потом мамы не стало. Через несколько лет не стало и тети Нины. У меня были подруги, друзья и твой отец. Но семья у меня появилась, только когда родился ты.
А теперь самое тяжелое признание, сынок. Я совершила по отношению к тебе грех, которого ты, возможно, никогда не простишь. Ты видел Маргошин медальон — я всегда ношу его на шее. Только я говорила неправду. В его сердцевине на маленькой фотографии (я солгала, что она побывала в огне — она пожелтела от времени) не твой погибший в Чечне отец, а парень, с которым у меня не было ничего общего. Просто он отдал жизнь, борясь с фашизмом, и стал связующим звеном между мною и своей безутешной матерью, которую я нежно люблю.
Твой отец, надеюсь, и сегодня жив-здоров, хотя больше пятнадцати лет я ничего о нем не знаю. Его звали Олегом, мы вместе работали. Часто ездили в совместные командировки, тесно сотрудничали и очень сблизились. Мне казалось, мы созданы друг для друга и всю жизнь проведем вместе. А потом в фирму пришла новая сотрудница, и Олег ею увлекся. Начал ездить с нею в командировки, поручать работу, которая раньше была моей. Я написала заявление об уходе, хотя уже поняла, что беременна. И знаешь, я обрадовалась тебе как подарку. Одиночество белой вороны осталась позади, Бог послал мне белого вороненка...
Я могла бы объясниться с твоим отцом, но не стала ничего предпринимать. Не верила ему больше, а значит, не могла общаться. Олег не подозревает о твоем существовании, и это целиком моя вина.
Прости, что так долго не говорила тебе правды. Я думала: оберегаю тебя от ужаса предательства, делаю твое детство счастливым. Кажется, я спутала счастье с беззаботностью и теперь больно за это наказана. Если ты захочешь, я готова выяснить для тебя, где Олег, и даже позвонить ему. Мне будет очень сложно, но я хочу искупить свою вину перед тобой.
Надеюсь, Бог накажет за мои грехи только меня и не даст пережить свое дитя. Если честно, боюсь я этого безумно. Но знаешь, сынок, что я поняла, когда услышала, как вы с приятелем рассуждаете, в чем был прав и в чем ошибался Гитлер... как издевательски хохочете над ветеранами, которые бряцают жестянками медалей и больше ничем не примечательны?..
Чудовищно горе Маргоши, горячо тосковавшей по погибшему Костику и гордившейся им. Но есть другое горе, холодное и липкое, — когда ты принимаешь за сына позор. Я прошу, Кот, не называй себя больше русским фашистом. Относись к людям с уважением. Ты ведь моей породы, правда?
Ты уже почти взрослый и, к сожалению, уходишь из-под родительской опеки. Что теперь в моих силах? Поговорить с тобой откровенно и молиться. Сохрани наших сыновей, Господи, от гибели физической и духовной. Не знаю, что страшнее...
Так сказал Заратустра
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Так говорил однажды мне дьявол:
«Даже у Бога есть свой ад — это любовь его к людям».
1
Велимир ворвался в сознание Тыковки, словно десантник-парашютист, прибывший с неба для захвата вражеской территории. Девушка сидела на скамье посреди сквера, обожаемого ею во все времена года. Вокруг высокие — головой до неба — клены, весной ярко-зеленые, по осени пламенеющие. Дикие яблоньки в цвету — розовая и белые. В укромном уголке необыкновенной пышности куст сирени, распустится — не наглядишься!.. Даже унылые зимние сумерки представали здесь завораживающей мистической сценой. Чудилось, будто колдунья Серость стерла летние краски не из вредности, а чтобы обнажить напоказ изнанку многообразности: вот же она, художественная основа, — черно-белые стволы-веретена, на которые вечность мотает пряжу сиюминутного.
В свидетельстве о рождении Тыковки значилось имя «Айшат», а сквер был ее святилищем, самой природой предназначенным очищать путаные мысли от наносной суеты. Айшат заглядывала сюда почти каждый день после занятий, чтобы помочь «я» домашнему высвободиться из-под скорлупы учащейся педагогического колледжа. Паломничество было приятным целительным церемониалом — наверное, так расправляла грудь, снимая с плеч лягушачью кожу, сказочная Василиса Прекрасная.
В тот вечер, когда материализовался Велимир, деревья шелестели недавно проклюнувшейся листвой, а яблони и сирень набухали почками. И вместе с ними зрело, полнилось соками совсем уже близкое будущее: в колледже перестали наконец пугать выпускными экзаменами и деловито объяснили, как их сдавать. Через два месяца однокурсники превратятся в ватагу специалистов с дипломами. Потом каждый отправится собственным путем…
Глядя на носившуюся вокруг ребятню, Айшат грезила о предстоящем учительстве, когда она, красноречивая и мудрая, станет любимицей и непререкаемым авторитетом в классе. Интересно, где ей выпадет преподавать? Только бы не в семнадцатой школе: Тыковка проходила в ней практику, и тамошние сорванцы не слушались, прыгали по партам, кричали глупости. Не позволяли себя воспитывать…
— Ну, как сегодня дела? — спросил незнакомый голос. — Ты нимфа — защитница городской рощи?
Айшат повернула голову и обомлела: с противоположного конца скамьи на нее глядел чужак, она и не заметила, откуда он появился. Под расстегнутым черным пальто — болотного цвета пиджак, кремовая рубашка и бежевый с золотистым отливом галстук. Солидный мужчина, по виду лет тридцать пять — сорок: с позиции ее двадцати — непростительно много. Рука перестарка лежала на внушительном кожаном портфеле, подобающем разве что начальнику или богачу. Как в скромном скверике могла возникнуть такая важная персона?
— Чего жмешься? Не местная, что ли? — насмешливо продолжил приставала. — Не кусаюсь я! Видишь, клыков нет, слюна не капает... — И он широко улыбнулся, показав ровные зубы.
— Местная, — ответила Айшат, краснея.
— Уверена? В наших краях девицы бойкие — в карман за словом не лезут.
Небрежная, чуть презрительная интонация незнакомца разбудила в душе девушки давно канувшую в Лету пугливую Айю. Но что-то от горького детства осталось в крови — голова непроизвольно втянулась в плечи.
— Работаешь? — Задав очередной вопрос, чужак придвинул к себе Тыковкин ранец. Расстегнул, достал тетради и начал внимательно изучать. Ах, как хотелось ей отобрать их, но она не смела. — Хороший почерк… Ба! Да ты у нас будущая училка!.. Ну, даешь!... — Он захохотал. — Нынешние поросята сделают из тебя гамбургер, Аэлита! — И, отсмеявшись, произнес подчеркнуто серьезно: — Помогаю желающим раскрепоститься.
— …
— Не веришь?.. Я современный мудрец Заратустра. Никогда о таком не слыхала?
Айшат оторвалась от созерцания асфальта и снова уперлась взглядом в золотистый галстук. Современные мудрецы одеваются в бутиках?
— Так и знал — не слыхала! И кого только готовит наша хваленая система образования!.. Не объясняли тебе, умница, что человек — это канат над пропастью между животным и сверхчеловеком?
Канат над пропастью?.. Воображение нарисовало длиннющего тощего субъекта. Ступнями он цеплялся за голову обремененной сумкой кенгуру, а ладонями — за пояс великана, борода которого застила солнце черными космами туч. Тело человека-каната ходило ходуном, потому что между двумя его живыми опорами зиял бездонный провал, куда бедняга боялся свалиться.
— Над глубокой-глубокой пропастью… — сказала она потрясенно.
Заратустра кивнул и, таинственно понизив голос, продолжил:
— В миру зовусь я Велимиром, а ты, дитя… Не говори, сам догадаюсь — на то и мудрец!.. Шарам, барам, ууум… Достаем из кармана имя… Вот оно… Ай… ша… точ… ка!..
Не может быть! Неужели он сам догадался?!. В космах бороды умозрительного великана прорисовался пиратский череп со скрещенными костями, в воздухе запахло грозой. Заратустра заметил ее испуг, скорчил забавную гримасу и ткнул пальцем в ранец — информация, мол, оттуда. И тогда до нее дошла истинная цель его беспардонного копания в тетрадях. С сердца словно валун свалился, борода на глазах порыжела, сделалась похожей на пушистый лисий хвост…
Через минуту, дивясь себе, Тыковка прыснула в ответ на шуточную Велимирову самопрезентацию:
— Извольте жаловать — неуловимый киллер. По желанию заказчика убиваю смехом. Контрольный выстрел производится анекдотом про Вовочку…
Откуда у чужака эта внезапная власть над нею? Пожелал — за десять минут стал приятелем.
2
Иногда так случается. Открылись новые возможности. Требуется, поднапрягшись, прорваться к желанному будущему, но… скованная прошлым, ты тормозишь, помимо воли противодействуешь движению.
После необычайного знакомства в сквере Айшат овладело беспокойство. До того казалось: стоит обрести диплом, и она обязательно станет хорошей учительницей. Насмешки Велимира опустили на землю — одного старания мало. Заратустра прав: детьми необходимо управлять, а как это делать, не чувствуя себя вправе распоряжаться чужими жизнями?.. Чем усерднее Тыковка пыталась избавиться от обреченности не к добру вернувшейся Айи, тем глубже погружалась в ее тягостный мир.
… Сколько девочка себя помнила, они с мамой существовали на оптовом рынке. Павильоны, в которых ее Гуля продавала сладости, то и дело менялись, однако конфеты в роскошных коробках повсюду запрещалось не только пробовать, но и трогать. Ночевали неуютно, на теснящих друг друга койках, в ругани со сварливыми соседками справа и слева. Но и эта крыша над головой стоила денег, не бесплатной была и еда. Поэтому мама-любушка с утра до вечера работала, а маленькая Айя растворялась в ее тени, превращаясь в невидимку.
Жить не таясь позволительно было лишь в нечастые Гулины выходные, которые они проводили наедине, тесным семейным союзом. Просыпались поздно, когда соседки уже разошлись, и, нежась под одеялом, обсуждали планы на день. Потом не спеша купались, намыливая друг другу спины. Сияющая чистотой любушка варила суп — Айя помогала ей чистить и мыть овощи, подавала нарезку и принимала опустошенную доску обратно. После готовки ели горячее.
— Ну что, котенок сыт? — спрашивала мама.
— Живот толстый, как у бегемота! — отзывалась дочь, задирая майку повыше.
Любушка довольно цокала языком, и они в полном взаимопонимании завершали дела: дочищали, достирывали, зашивали и гладили… К вечеру собирались соседки, в жилище становилось тесно и шумно, и, чтобы продлить выходной, дуэт отправлялся в кино. Отстояв за билетами, заходили в полутемный зал, устраивались и расслаблялись. Девочка, затаив дыхание, смотрела очередной фильм, а мама вскоре засыпала. Когда включался свет, приходилось ее будить.
Эх, если бы кусочки вольного счастья выпадали им не так редко! Айя не чувствовала бы себя обузой, неподъемным ярмом на шее любушки. Хозяева предпочитают одиноких — это она усвоила раньше, чем начала внятно говорить. Гулю с трудом брали в павильоны, еще труднее было удержаться на рабочем месте... Сидя под прилавком у маминых ног, Айя дни напролет думала, как облегчить ей жизнь. Двигалась по-мышьи тихо. Дремала, прикорнув на старом тряпье. Бесшумно теребила обрывки упаковок. Строила замки из жестяных банок — невысокие, чтобы не рассыпались. Над головой безгласной мечтательницы, наподобие облаков в небе, проплывали короткие и длинные обрывки фраз, ни о чем ей не говорившие и одновременно повествовавшие обо всем на свете…
Однажды Айе представилось, что по примеру героев любимого фильма они с любушкой путешествуют по земле. Только путь их лежит не из города в город, а по сквозному туннелю — череде однотипных палаток с товарами. Туннель этот — в то же время и поезд, празднично разукрашенный, нарядный, но скрывающий под щегольской опушкой из ценников больно ранящие лезвия враждебности. Да и разнообразие этикеток призвано не помогать покупателю, а путать, потому что везет состав одно-единственное изделие — черствый и пресный каравай неприкаянности, стылый и совершенно невкусный.
Разглядев фантазию в подробностях и по-своему истолковав значение каждой детали, Айя решила освободить от себя маму — потеряться как бы случайно: ведь любящий должен жертвовать собой ради пользы любимого. Несколько месяцев она обдумывала побег, прикидывая, что бы захватить в дорогу — погибнуть не входило в ее планы — и как утащить нужное незаметно.
Вызывающие шуточки Велимира, растеребив чуть зажившую рану, с головой погрузили в прошлое, и Тыковка с ужасом поняла, чем, оказывается, в те кризисные дни рисковала. В детстве у нее совершенно не работал инстинкт самосохранения. Полное отчаяние или непонимание последствий было тому причиной?.. Чудо, что обошлось без трагедии! Накануне совершения ею, девочкой, самоубийственного поступка он утратил смысл и потому отменился. Кто-то незримый переписал судьбу, проложив семейному поезду более пологую колею...
Очевидность стороннего вмешательства в свою жизнь Айшат осознала, сидя над листом с экзаменационными вопросами. Снизошедшее озарение ослепило — текст рассыпался непонятными иероглифами. Но еще раньше ее ошеломило простое сравнение: в детстве она была намного слабее и зависимее, чем сейчас, а решения принимала не в пример легче. Можно предположить, что тогда ее вел Всевышний, но если она и вправду канат над пропастью, то душу удержали от падения сверхчеловек и кенгуру.
3
Существование Айшат с младенчества текло по двум внешне не связанным руслам — дневному и ночному. Стоило девушке лечь в постель и закрыть глаза, как, разительно изменившись в характере, она обретала свободу. Забыв о дневной мелочевке, воспаряла над собой. С царственной неторопливостью орлицы обозревала с высот необъятные просторы поднебесья. Вязь светлых и чистых красок ласкала взор узорчатостью, нежной бархатистостью. Будто солнышко улыбалось ей сквозь тончайшую кисею, теплым вниманием своим побуждая сиять в ответ…
Сны служили Тыковке спасательным кругом, в самые темные времена помогавшим сохранять надежду, что завтра все сложится удачнее, чем сегодня. После очередной неприятности она не плакала, а, прикорнув в уголке, впадала в дрему. После минутной отключки возвращалась бодрой, вновь готовой верить в свою судьбу.
После знакомства с Велимиром тревога проникла и в эту тайную часть ее жизни, нарушив беззаботность заповедного убежища. Сны стали непривычно тяжелыми. Цвета потускнели, приобрели металлический отлив. Парить над собой больше не получалось — от просторного неба девушку отделяла давящая глыба потолка. И ходить по земле стало почти невозможно — почва под ногами превратилась в топкое болото, ступни вязли и отказывались подчиняться. Иногда, неловко шагнув, Айшат проваливалась по колено, а то и вовсе по пояс.
Тыковка нервничала, металась во сне, сбивая простыни во влажный ком. Силилась освободить хотя бы краешек небесного свода, вернуть прежнее блаженное состояние. Бесполезно. Чтобы восстановить внутреннее равновесие, теперь приходилось просыпаться и утишать испуганно трепыхавшееся сердце придуманной в детстве песенкой бесстрашия.
«А если в топи утонет ребенок? — пришло как-то на ум во время этого беззвучного концерта. — Разве буду я в силах ему помочь? А еще хочу называться учительницей! Нет, отступать некуда — с кенгуру и сверхчеловеком придется разбираться, пока до конца не пойму».
В середине следующей недели она сумела-таки вырвать из трясины ноги и подпрыгнула под потолок. И тотчас Айшат узрела себя монеткой, которую Всевышний опустил в прорезь гигантского игрового автомата. Душа катилась по желобу, потом застряла в зазоре между зубьями, замкнув одну из цепей вселенского механизма. После болотистого подземелья здесь было совсем не страшно — скорее, возбуждающе стремно. Тяжесть внешнего давления сменило сумасшедшее верчение чувств.
Настроение ежесекундно менялось. Невозможно было понять, почему так происходит. Будто волшебная палочка своевольничает в неумелых руках, и получается не колдовство, а сущая свистопляска. Точно-точно! Ее пытаются превратить… во что? Айшат вслушалась в свою глубину и почувствовала незримое присутствие…
Вслед за каждым радостным порывом или выплаканной слезинкой свершался ответный ход. Что-то, не сопоставимое с девушкой ни размерами, ни силой, сосредоточилось на ней — создании мелком до ничтожности — и отзывалось на колебания ее чувств, стирало и заново переписывало судьбу. Неведомый соперник, а может быть, друг — трудно определить, кто именно, — проверял ее волю на прочность, вовлекая в затейливые догонялки с неровным, рваным ритмом. Подталкивал под локоть, принуждая реагировать, и внимательно наблюдал: впишется она в вираж или будет отброшена, вытерпит или сорвет ограничители...
— Покажись, сверхчеловек! — молила Тыковка, но, кроме ставшего привычным бугристого потолка, не могла над собой ничего разглядеть.
4
Второе явление Велимира в сквере, как и первое, стало для Айшат сюрпризом. Дни накануне выдались утомительные: мама убедила ее, что после сдачи выпускных вакансии учителя младших классов уже не сыскать — расхватают. Поэтому девушка обходила окрестные школы, собирая впрок неопределенные посулы и категоричные отказы. Сотрясалась, уплывала из-под ног надежная твердь школярства, ноги лизал, заставляя ежиться, студеный океан по имени взрослость.
Увлекшись наблюдением за забавной суетливой птахой, Тыковка и внимания не обратила на поджарого сутулого прохожего в джинсах и спортивной куртке. Конечно, Заратустра не был забыт — разве такое возможно? — но лавина ежедневных, да и еженощных впечатлений надежно погребла под собой перлы его философии. И узнать Тыковка могла бы солидного джентльмена, а не босяка с выпендрежными дырами на белесых штанинах.
— Я пресытился мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду! — возгласил Велимир, подойдя вплотную и дотронувшись до ее предплечья. — Мне нужны руки, простертые ко мне!
От нежданного прикосновения она вздрогнула, уперлась взглядом ему прямо в лицо и... остолбенела. Этот узкий лик полумесяца был отлично знаком ей: колкий насмешливый взгляд, острый подбородок, удлиненная линия губ… На нее охотилась лесная эльфийская царица из фильма «Властелин колец». Мужчина с внешностью Галадриэли — невероятно!
— Элие… — с благоговением прошептала Тыковка. — Ваниа…
— Что? — не понял Велимир.
— Вы не знаете эльфийского? — удивилась она.
— Ты из чокнутых толкиенистов? — ухмыльнулся он. — Играешь в сказочки, младенческая душа?
Айшат силилась рассердиться и закричать, что «Властелин» только с виду сказка, а по смыслу правдивей правдивого, но ее словно плитой придавило: голова снова втянулась в плечи, глаза вперились в асфальт. Схожесть Заратустры с Галадриэлью была важным знаком, который требовал толкования. До сегодняшнего дня ей был дан лишь один подобный, и получила она его в далеком детстве. Однако то первое знамение недвусмысленно сулило добрый исход, тогда как сегодняшнее предупреждало, скорее всего, об опасности: Галадриэль обитает на границе добра и зла, искушает и искушаема. Мысли метались, не находя опоры.
Кавалер галантно предложил даме руку и повел ее вдоль аллеи — мимо цветущих яблонек и сирени. Он говорил, девушка внимала. Бурлящий поток диковинных ярких идей уносил ее от самой себя, заставляя сомневаться в очевидных истинах. Бог мертв, утверждал Велимир, он всего лишь человеческое творение и человеческое безумство. Люди слишком несовершенны, чтобы на них западать, и остается лишь одна святая страсть, которой не следует стыдиться, — это страсть к сверхчеловеку, венцу всего и единственной достойной цели...
О возможной смерти Всевышнего она решила подумать потом, на досуге — вопрос был слишком серьезен, чтобы вникать в него и одновременно слушать Заратустру. Но почему нельзя западать на человека? Тыковка любит семью, подруг, и ей это в радость. Айей она переболела индийским фильмом «Сангам», вернее, заразилась у его героев прекрасной жертвенностью. От любви пьянеешь и воспаряешь к небесам — по большому счету все равно, на кого направлено чувство. Оно — удовольствие для того, кто его испытывает.
— Тебе хотелось бы раскрепоститься? — наступал между тем Велимир, теребя ее за воротник. — Ты зажата в несуразного карлика… и не пытайся отрицать! Отбрось смущение, откройся духу!
— Как раскрепоститься? — решилась она наконец спросить. — Стараюсь, но ничего не выходит.
Велимир торжествующе улыбнулся, будто ждал именно этого откровенного признания, и рассказал, что у духа есть ступени, по которым она сможет подняться.
— Ты сейчас находишься на первой. Символ ее — выносливость. Подобно навьюченному верблюду, бредешь ты через свою пустыню, неся жизнь, как тяжкий груз. Так ведь?
— Не знаю.
— Конечно, так! Немного подумаешь — и согласишься. А пока послушай, что обычно за этим следует. Из верблюда ты вызреешь во льва и станешь царствовать. Но сначала победишь дракона по имени «Ты должен» и утвердишь над своей крепостью знамя с девизом «Я хочу»… Есть и более высокая ступень, когда преодолен сам дух тяжести и внутри осталось одно веселье. Но она крута даже для меня, поэтому разговор о ней мы отложим. Сейчас тебе важно усвоить главное: не обернувшись львом, ты никогда не станешь успешной. Твоя мечта не исполнится. Понимаешь?.. Льва из тебя вытащу я! Усекла, младенческая душа?
5
«Разве мудрецы-супермены выгуливают девушек в сквере? — Мысли о Заратустре стали теперь неотвязными. — Откуда у Велимира время на глупости, когда люди вокруг полны ужаса и ждут конца света? Ему мир нужно спасать, а он… Хотя в фильмах, где герои совершают подвиг для человечества, они и отдельным людям идут на выручку. Возможно, Заратустра искал, кого вывести на правильную дорогу первым, и случайно набрел на меня…»
Тыковку не слишком убеждал ход собственных рассуждений, но посоветоваться, к сожалению, было не с кем: подруги в который раз высмеют, мама запаникует и запрет дома. А ведь современный мудрец поделился с нею увлекательнейшими откровениями. И слова его — очевидно, не розыгрыш: в феерических метафорах Заратустры душа чувствует логику, хотя не может ее принять, мечется в растерянности. Будто читает азбуку незнакомого языка.
И девушка опять углубилась в прошлое, ища в нем ключи к разгадке непростого сегодняшнего ребуса.
… Потрясший Айю «Сангам» был фильмом на редкость длинным — любушка успела проснуться и увидеть, как умер благородный Гопал, пожертвовав собой ради дружбы. А до этого пожертвовать хотел Сундар, но Гопал опередил его. Оба друга, несомненно, были из породы сверхлюдей и изнемогали под тяжестью повисшего на них народа. И, наверное, падала от усталости бедняжечка кенгуру, на которую люди-канаты опирались ногами, неспособными стоять на земле самостоятельно.
Ой, кенгуру на мысленной картинке выражением лица смахивает на маму!.. Догадалась! Жившие прежде нас ближе к животному, чем родившиеся после. Зато следующие за нами ближе к сверхчеловеку! Тощий субъект — не отдельная личность, а многие поколения, перекинутые хлипким висячим мостом между великими вершинами эволюции…
Докрутить навеянный рассказами Велимира образ Тыковка не успела, ее вызвали к доске. Наскоро выполнив задание, она вернулась за парту и вновь унеслась рассуждениями к современному мудрецу. «Всевышний не может быть мертвым! — убеждала она его. — Разве не Всевышний хранит канаты, чтобы они не обрушились вниз под собственным весом? И разве не Он посылает заблудившимся знаки?» Уж в знаках-то никак нельзя сомневаться: на днях ей дано было узреть во плоти Галадриэль, как в далеком девяносто пятом — узнать в дяде Толе Сундара.
…У Гули тот день выдался легким: народу в палатку наведывалось немного, и, наверное, из-за этого обманчивого безлюдья Айя беды не ждала. Но случилась…
Посторонний рассматривал товар, двигаясь вдоль полок, и нечаянно заметил торчавшую из-под стула острую коленку. Если честно, в том, что Айю обнаружили, не было ничего удивительного: ей вот-вот должно было стукнуть шесть, и она, как ни старалась, занимала уже слишком много места. Впечатлило девочку другое: гроза над ее головой разразилась, но… из тучи не выпало ни одной дождинки. Гость не рассердился, не нажаловался хозяину на опасное несоблюдение санитарных правил.
— Твоя? — спросил он у мамы.
— Моя, — вынуждена была признаться любушка.
— Не с кем оставить?
— Она у меня помощница. — Гуля, как могла, обошла болезненный вопрос.
— Покажись, заяц! — позвал гость, присаживаясь на корточки.
Айя просунула голову между ножками стула и увидела добрую виноватую улыбку на лице, чуточку молодом и чуточку старом — серединка на половинку. И еще — печальные глаза под густыми темными бровями… «Сундар!— забилось сердце. — Друг! Спаситель!»
— Милашка… — произнес Сундар голосом, далеким от экранного. — Люблю малышей. Мои сыновья выросли, старший женат. Отец стал не нужен.
Так в их судьбу вошел дядя Толя. И был он не каким-то там грузчиком или продавцом, а птицей высокого полета — постоянным выгодным покупателем. Служил экспедитором в крупной фирме, и хозяин его уважал. Айя поверила доброму знаку и отменила намеченный на воскресенье побег. В подтверждение того, что она права, экспедитор подарил ей в следующий визит куклу в кружевном платье — такой нарядной у девочки еще не бывало.
Вскоре новый друг — со временем Айя осознала, что на Сундара он внешне не очень-то и похож, — пригласил маму с дочкой в забегаловку напротив рынка. Купил чебуреков. Разоткровенничался. Оказалось, в больнице с инсультом лежит его тетя. А дядя Толя, хоть и служил в крупном бизнесе, зарабатывал не слишком много и попал в отчаянное положение.
— Тетю после выписки нельзя оставлять одну, — огорченно разводил он руками. — Жена требует отправить в спецучреждение, а квартиру сдать. Спрашиваю Нюру — просится домой... — И тут дядя Толя сделал предложение, ради которого, по всей видимости, и устроил им праздник живота: — Гуля, ты аккуратная и ответственная, и Айя твоя — помощница… Станете за Нюрой присматривать и жить с нею. Долго. Возможно, всегда. Тетя согласна. Ночевать можно на кухонном диване — он раскладной.
— А кормиться? — испуганно замотала головой любушка.
Дяденька успокоил, что есть план. Можно выправить маме документы, и ее зарегистрируют в тетиной однушке. Рынок она сменит на круглосуточный магазин по соседству. В перерыв будет успевать проверить, как дома дела. В случае ЧП дочь добежит и позовет на помощь.
— Неужели Айя не сумеет дать старушке таблетку? — убеждал друг. — С тетей ей будет лучше, чем на рынке. Нюра поправится — в школу устроим…
Рот Айи был забит чебуреком, по рукам тек сок, в глазах стояли слезы. Способом, похожим на молитву, девочка убеждала маму поскорей согласиться. Сундар не врун. Он удачлив и милостив. Поверь ему, любушка!
Тыковка никогда не узнает, почему мама приняла опасное предложение: услышала ли ее безмолвную мольбу, понадеялась ли на авось. А может, подумала: «Ниже рынка не упадем»… На следующий день семейный дуэт перебрался на кухню в незнакомой квартире. Счастливый поворот судьбы, обещанный знаком, воплотился в реальность.
6
Ночное течение жизни Айшат оставалось запредельно экстремальным. В который уже раз испуганная душа переживала падение и верчение чувств. Словно пристяжная за могучим коренным, влачилась она за неведомым ведущим. Достать взглядом коренного не удавалось, но она ощущала его присутствие впереди. Знала, что противиться головокружительному внутреннему бегу бессмысленно и опасно, — ведущий несопоставим с нею ни размерами, ни яростной силой.
— Чего тебе надо?.. — кричала она коренному. — Куда мы спешим?..
Вовне и внутри нее бушевали бури, рождались и умирали желания, секунды горя сменялись секундами радости, сталкивались в смертельном состязании противоположные чувства, неотделимые друг от друга и интенсивные настолько, что жажда покоя стала превышать страх смерти.
Наконец терпению Айшат пришел предел, перегретое нутро взбунтовалось, и, собрав остатки воли в кулак, она вымолвила тихо, но твердо:
— Хватит!.. Кем бы ты ни был, соперником или другом, не насилуй! Это моя душа — не твоя!
Затем отвернулась от коренного, до предела натянув сплетенную им связующую нить. Пристяжная встала как вкопанная.
Наверное, голос ее был услышан — болтанка кончилась. Нет, не совсем кончилась… Буйство стихий продолжалось, но сделалось далеким, точно шум за окном. Теперь от напора неведомого существа Тыковку отделяла стена. Неужели ее упрямство сумело перебороть вторжение?
— Почему… мешаешь?.. — Далекий голос вдруг сорвался, дал петуха. Потонул в неправдоподобно громыхнувшем раскате эха.
— Чему я мешаю?! Да ты просто пробрался в меня и мучаешь! Это нечестно!
Буря прекратилась совсем, осталось лишь слабое потрескивание в ушах, какое бывает при обрыве телефонной связи.
— Тебе… и вправду… больно?.. Наставник… говорил… наша работа… для вас… невидима… — Айшат с трудом вылущивала из какофонии эха обрывки внятных слов и сама складывала из них фразы.
— Ты о чем? — ужаснулась она, поняв значение сказанного. — Какая работа?! Вы с наставником во всех подряд врываетесь, что ли?!
В ответ тишина, только… Неужели там, вдалеке, плачет ребенок? Он в плену у сверхчеловека? Но ведь сверхчеловек должен быть добрым…
— Отпусти малыша! — приказала она насколько могла повелительно.
— Какого… ш-ш-рыш- бу-ушм… малыша?
— Я слышу! Он плачет! — не отступала Тыковка.
— Один… бу-ша-мр… я… ш-ш-ш… тут… ш-ш… я не… у-у-у… плачу…
— Не плачешь? Уверен? Сколько тебе лет?
— Ш-у-урм… Уже… трина… с-с-с…дцать…
«Что же получается? Я говорю с ребенком-сверхчеловеком? — лихорадочно соображала она. — Он в страшной беде! Какой-то мерзкий наставник учит его вламываться в чужие внутренние миры. Наверное, они крадут у людей радость или таланты. Все равно что. Наставник губит доверчивое дитя!».
— Эй, как тебя зовут? — спросила она, стараясь не выдать, как напугана.
— Ш-ш-с-с… Айшат…
— Как Айшат? Ты — это я?
— Разве… не слышно… я… мужчина?..
— Так мы тезки?.. В жизни еще не встречала Айшатов! Думаю, тебе нужна моя помощь. Может, поищем твоих родителей?
Пространство ответило мертвой тишиной.
Айшат повременила немного и спросила с надеждой:
— А кенгуру меня слышит?
Еще через время, уверенная, что собеседник ее давно покинул, бросила в никуда — просто чтобы освободиться от груза:
— Сверхчеловек, ты врываешься в сны… наверное, знаешь… Всевышний действительно мертв, а мы, несмотря на Его гибель, живы? Разве такое возможно? Кто же тогда крепит канаты внутри наших тел?
Вдали весело зазвенели колокольцы.
… И снова Айшат проснулась в растерянности.
7
Об этой встрече они с Велимиром условились заранее. Тыковка ждала приятеля со все возрастающим беспокойством. Сидя на скамейке, почти не замечала очарования своего райского сквера. Мысли были заняты загадкой Галадриэли: если бы додумалась, в чем состоит обещанное знаком искушение, спросила бы Заратустру, как его обойти. Он мудрец и гораздо ближе нее к сверхчеловеку. Жаль, канат не властен над своей опорою.
Время шло, Велимир опаздывал. Через полтора часа девушка засобиралась домой. Значит, не судьба ей стать настоящей учительницей! Дай-то Бог, чтобы воспитательницей в продленку взяли!
Да еще эти тревожные ночи! С утра встаешь более усталой, чем засыпала. Интересно, мальчик Айшат имеет отношение к Велимиру, или она увязла в двух совершенно не связанных между собой историях?..
Вместе с горечью она ощутила вдруг и огромное облегчение: Заратустра поманил и не сдержал слова, значит, знамение уже исполнилось. В первый момент предупреждение об опасности показалось настолько серьезным, что Айшат готовилась к гораздо худшему, чем обычное, неоднократно пережитое разочарование. Боялась сломаться, обратиться в Горлума, совершить нехотя какое-нибудь непоправимое злодейство. Слава Всевышнему, пронесло!
Тыковка торопливо побежала из сквера. На сердце было теперь так радостно, что, несмотря на спешку, она не удержалась — задрала голову и улыбнулась кленам. В ответ один помахал ей веткой, другой подмигнул сквозь листву полыхающим зрачком неба.
В конце аллеи она встретила Велимира.
— Паразит — это червь, жиреющий в больных, израненных уголках нашего сердца, — воодушевленно изрек он, жестом посылая ее обратно. — Искусство паразита в угадывании, чем утомлена душа — горем, недовольством или стыдливостью. В самом незащищенном месте строит червь свое отвратительное гнездо!
Айшат покачала головой и показала на часы: время, мол, на исходе, гуляй без меня. Велимир, словно не понимая ее красноречивых телодвижений, продолжал подталкивать девушку назад, в глубину сквера, но после нескольких минут безмолвной борьбы сдался, повернул к улице и даже вызвался проводить ее до дома.
По дороге вспомнил почему-то жену, с которой уже три года как разведен, а она звонит ему по любому поводу.
— Скольких паразитов я выносил, а потом отринул!.. Эта дрянная женщина теперь тоскует по мне, а когда жили вместе, грызла и насмехалась. Ни к кому не привязывайся, верблюжонок! Бери пример с Заратустры — иди в отшельники, обитающие на горних высотах мира. И будет у тебя отличная компания — орел и змея. Кроме них, ко мне заглядывают только ученики и ученицы — услада сердца. В ученицах не встречаю я обычного женского зла — они прекрасны…
— Конечно, не встречаете, — согласилась девушка. — Вы мудрец, ученицы для вас как дети!
Он бросил на нее жесткий короткий взгляд, не похожий на искусительный, какого можно было бы ждать от Галадриэли, но тут же отвел глаза и растянул губы в улыбке.
— Подумала о раскрепощении?.. Желаешь стать львицей — хозяйкой жизни?
— У меня не выйдет.
— О том, что у тебя выйдет, судить Заратустре. Верблюжонок, ты почти достигла правильного состояния души — не сварливая, не жадная, не завистливая. Всего один шаг — и земная природа тебя отпустит. И мне ты нравишься, а для процесса раскрепощения это важно… Погляди, — Велимир расстегнул ветровку и показал рисунок на блузе: змея обвила лапы орла, рвущего ее клювом. — Это отношения мужчины и женщины, духа и земли. В битве полов сильнее становятся оба. Мы с тобой умные, а умные силой не пренебрегают.
— Почему орел и змея дерутся? Разве нельзя по-хорошему?
— Хочешь стать жирной бюргершей с отвислой попой?! И чтобы муж ходил к проституткам?.. Айшат, ты, случаем, не девственница?
— Нет! — Ошарашенная пассажем о бюргерше, Тыковка не поняла, как проговорилась. Даже мама не знала о ее недолгом романе с уходившим в армию одноклассником. Через полгода Стас написал, чтобы не ждала, — не любит.
Заратустра дернул ее за руку и увлек в боковой переулок, вскоре перетекший в незнакомый бульвар. Миновав ворота с привратником, они вышли на небольшую уютную площадь с клумбой в центре и множеством припаркованных лимузинов вокруг.
— Мой офис! — с гордостью произнес приятель, показав на трехэтажное здание, украшенное старинной лепниной. На единственной входной двери крепилась позолоченная вывеска с длиннющим названием.— В холле тоже охрана, без пропуска не пройдешь. Но я проведу. В следующую пятницу.
Тыковка завертела головой, оглядывая окружающую территорию. Обращенные фасадами к клумбе жилые дома поражали глаз нестандартностью архитектуры, в них и намека не было на серую повседневность. Праздничная беспечальная жизнь!..
Но особенно хороша была сама клумба. Усеянная анютиными глазками с лиловыми и желтыми лепестками, она походила на собрание изысканных и капризных феечек, напуганных мужланами-автомобилями.
Современный мудрец заметил знакомого и со словами: «Дальше сама. В пятницу жди у ворот. В обычное время — как штык!» — ее покинул. Ни тени сомнения, что Айшат придет. Повинуясь ли властному приказу или собственному желанию раскрепоститься, какая разница?
Страх обжигал сердце Тыковки, но… искушение придется пройти до конца. «Давши слово, держись!» — говорит мама. Она слово дала… по крайней мере, не отказалась… Или все-таки разочаровать супермена? Но тогда и не узнаешь, что было суждено пережить. Какая важная весть содержалась в полученном знаке. Правильным было ее предчувствие или оно-то и есть искушение: насочиняла глупостей и сама испугалась. Как в детстве с бякой-закалякой кусачей: «Я сама из головы ее выдумала… Я ее боюсь…»
Нет, встретиться с Заратустрой еще раз необходимо — нельзя дать страху управлять твоими поступками.
Айшат вышла за ворота и зашагала по бульвару в сторону дома. А это что за дерево у оградки? Вроде не встречала такого… Что, опять тыквенное? Вспомнив старую конфузную историю, подарившую ей прозвище, она засмеялась.
… На вступительном уроке учительница предложила детям рассказать о летних впечатлениях. Кто-то описал поездку на море, кто-то — поход в горы, кто-то — вольные дачные игры. А Айя никогда никуда не ездила. Как отнесется к такому признанию Елена Марковна? Попросила помощи у сидевшей рядом девочки. Та нарисовала ветку с огромными оранжевыми плодами, каких много на побережье у ее бабушки. Когда подошла очередь выступать, обманутая размерами плодов Айя похвасталась, что гуляла летом под тыквенным деревом — куда до него апельсиновому!
8
Вопреки обыкновению, мама ни о чем Тыковку не расспрашивала — опаздывала на день рождения тети Тани с первого этажа. Убедившись, что дочь ест с аппетитом, приобняла за плечи, напомнила: «Ложись спать вовремя!» — и захлопнула за собою дверь.
В конце мая темнеет поздно, но на кухне уже наступили сумерки. Айшат лениво дожевала ужин и, не зажигая света, принялась слоняться по квартире, касаясь стен, мебели, занавесей и безделушек. Иногда она останавливалась у одного из двух окон и наблюдала, как на лавочке посреди двора пьют пиво бомжеватого вида мужики. Ее дом был свидетелем множества несбывшихся страхов, высмеянных и забытых. Воспоминание об их иллюзорности крепило дух.
… Впервые оказавшись здесь, Айя вообразила, будто очутилась в царских покоях: ванная в кафеле — ни следа осыпающейся штукатурки. Высокий белоснежный холодильник с громадной морозилкой, где можно хранить уйму запасов на зиму. Цветной телевизор с пультом на журнальном столике.
О, как боялась она возвращения могущественной хозяйки! Ужас переполнял душу, когда они с любушкой обметали потолок и стены, мыли полы, готовили куриный бульон, полезный для выздоровления. Вдруг труд их будет отвергнут, а сами они — изгнаны?..
Еще через день девочка пугалась тети Нюриных гримас — того, как старушка морщила нос, раздувала ноздри или широко разевала беззубый рот. Дальше — больше: на следующей неделе в квартиру ворвалась жена дяди Толи, и паника беспомощности напрочь снесла Айину волю, убила зарождавшуюся в душе надежду. Брызжущая слюной фурия разбрасывала вещи и гнала любушку на улицу. Больная тетя Нюра ковыляла за ней, мыча и плача. Слезы сроднили Айю с хозяйкой царских покоев: стало все равно, где жить — на рынке или в квартире, лишь бы бабушку больше не обижали.
Накинув впопыхах пальто, они с мамой выскочили из квартиры и сели на лавочке во дворе ждать всесильного дядю Толю, которого вызвала по телефону соседка Таня. Спаситель не подкачал, вернул их назад, а скорая помощь сделала тете Нюре укол, и она уснула. Слава Всевышнему, Айя только чуть-чуть простудилась, и их с мамой миновала очередная большая неприятность.
… Тыковка снова подошла к окну. К мужикам во дворе присоединились две громко хохочущие девицы. Орлы и змеи собрались повеселиться. Как больно будут они терзать друг друга в ночи!
Заметив на подоконнике пыль, взялась за тряпку. Заодно прошлась ею по мебели. Протирая буфет, задержалась около фотографии молодых бабы Нюры и ее сестры, дяди Толиной мамы. Юная красавица Нюра показалась ей не по годам грустной, тогда как глаза сестры лучились счастьем…
«Наверное, это потому, что они предчувствовали будущее, — подумала Айшат. — Умирать первым намного легче: не тебе оплакивать потерю и учиться жить заново…»
Опять вспомнилось.
… Они жили в этой квартире уже четыре месяца. Иссякали скудные мамины сбережения, а устроиться на работу не получалось — не ладилось с документами. Какие-то органы не отвечали на запросы. Чтобы ускорить получение бумаг, дядя Толя, вопреки отчаянному сопротивлению любушки, свозил ее в родной поселок. Поездка получилась удачная. С мамой приехали документы, а еще — старая обувная щетка с темно-синей бархоткой. Раньше эти вещи принадлежали ушедшим к Всевышнему бабушке и дедушке Айи, убитым не на войне, а во дворе собственного дома. Сердобольный сосед помог тогда восемнадцатилетней маме тайком бежать из поселка, иначе, наверное, она тоже не выжила бы.
После взволнованного маминого рассказа девочка влюбилась в ее наследство, только им и стала полировать обувь. Гладкость дерева истертой щетки с редкими пучками щетины, мягкость затрепанной до дыр бархотки ласкали ладони, делясь нежностью, накопленной задолго до ее рождения. Айя словно касалась заботливых рук, которым даже смерть — не преграда, чтобы прийти на помощь, поддержать в миг сомнения или слабости. Наверняка это бабушка с дедушкой поддерживали сзади плечи обремененной сумкой кенгуру, чтобы она могла выстоять под тяжестью неуклюжего человека-каната…
Сколько раз чистка туфель помогала Тыковке пережить неприятности в школе! Или ссоры с подругами… Или когда Стас написал, что не любит…
Вот и сейчас Айшат собрала обувь — всю, что нашла в коридоре, — и отполировала ее до немыслимого сияния. Потом спрятала щетку с бархоткой в ящик и встала перед прикрепленным к вешалке зеркалом.
— Разве можно бояться Галадриэли? — спросила она у своего растерянного отражения. — Галадриэль хорошая — подарила Фродо фиал, который освещает самые темные места… — И, проглотив подступивший к горлу комок, продолжила: — Если бы Велимир был похож на Сарумана или орка, надо было бы бежать со всех ног. А он просто берет на себя лишнее — без всяких оснований утверждает, будто Всевышний мертв. Заратустра умный… и, наверное, добрый… Иначе зачем ему обещать вырастить из меня льва?.. И еще… Айшату из снов надо помочь, а я не умею… Вдруг научусь, пройдя искушение? Помощью Галадриэли нельзя пренебрегать — в ее магической чаше я увижу, в чем состоит опасность и как достичь цели…
Решение было принято, глаза отражения озорно блеснули:
— Айя, дрожащая малышка на дне почти взрослой души, мы с тобой страха не видели, что ли?
9
Этот сон начался, как обычно в последние дни. Айшат пыталась взлететь, потолок давил. После нескольких неудачных прыжков она слишком сильно оперлась ногами о землю и… провалилась по грудь. Девушка нервничала, тщетно искала опору… Как бы не так! Топь неумолимо засасывала, и вскоре она погрузилась в густую жижу с головой.
Тесно! Невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Над теменем продолжал нависать потолок, будто он последовал за нею в глубину болота. Тыковка молилась, просила Всевышнего о помощи. И, как ни странно, почувствовала прилив сил. Не умерла — значит, можно двигаться дальше.
Чувства прояснились — клейкая масса, обволакивавшая ее, больше всего походила на тесто. Странное месиво — в нем переплелось, слепилось друг с другом множество искореженных человеческих тел. Господи, они еще и жужжат!.. В уши ворвались голоса — диссонирующие, но одинаково настойчивые, требовательные:
— Хочу!.. Дай!.. Должна!.. Посмей не сделать!..
Что нужно этой безликой людской массе? Разве Тыковка способна чем-нибудь ее одарить? Трудно себя услышать. Трудно сформулировать мысль… вспомнить мамино лицо, назвать ее любушкой…
Тесто вокруг ходило волнами, словно было еще и морем в ветреную погоду. Течение разворачивало девушку то в одну, то в другую сторону, перемешивая ее бесплотную плоть с остальной жужжащей массой. «Мы», — подумала Тыковка вслух. «Мы» здесь равно ей, единичной. Неужели?
Из липкого варева толпы к ней протянулись тонкие, почти прозрачные руки. Она ухватилась за них и привлекла к себе нечто пушистое и туманное, напоминавшее по структуре кучевое облачко:
— Это ты, тезка?.. Почему здесь?.. Неужели наставник посылает тебя в такие ужасные места?
— Я нашел тебя на родовом древе! Ты бабушка моей бабушки!
Она прижимала облачное дитя, стараясь не дать настойчивым волнам слишком исказить его податливые очертания. Мальчик в беде. Возможно, болен. Стоит ли противоречить?
— Не могу я быть бабушкой твоей бабушки, Айшат! — Все-таки она решилась сказать правду. — Мне двадцать лет, скоро будет двадцать один, но у меня даже детей нет. Откуда внуки? Тот, кто сказал тебе эту ерунду, понял, что ты сверхчеловек. Должно быть, решил воспользоваться.
— Не-е, бабка, я не «сверх» — в чем-то даже отстаю от сверстников. Просто я в будущем… по отношению к тебе.
— Как это — в будущем? Ты врываешься в мое «сейчас». Разве это можно делать из будущего?
— А почему нельзя? Все подтягивают генетику. Иначе не удается быстро модифицировать подсознание. А не модифицированные безнадежно отстают от потока времени. Знаешь, какой он у нас бешеный? Вам и не снилось! Представь, рыба в водовороте — без плавников, без жабр, стоит колом…
— Подожди! Ничего не поняла! У тебя беда?
— С чего ты взяла? Я в норме.
— Но ты тоскуешь?
— Это наставник твердит, что тоскую! А я просто подрался с Мишкой и разбил ему губу. Совсем немного крови вышло. А наставник раздул историю.
— Кто такой Мишка?
— Мы в интернате в одной комнате живем.
— Ты что, сирота?
— Конечно, нет. У нас интернат для детей звездолетчиков.
— Теперь поняла. Ты скучаешь по родителям.
— Это наставник говорит, будто скучаю. И еще говорит, будто я не принимаю очевидную ситуацию и бессмысленно протестую. Базовая модель моего чувствования статична и трудно модифицируется. Надо идти в начало родовой цепочки, что-то менять там, а потом заново закреплять в опыте поколений. Все это бред! Лажа! Мне плевать, что родители на десять лет укатили! Скоро сам стану звездолетчиком — пусть тогда они за мной погоняются!
— Слушай, тезка, раз наставник сказал про эту… модель… ее обязательно надо мо… моди… Ладно, ты понял… Извини, что сразу не поддержала. Вообще-то я послушная. Даже слишком. Но ты чересчур резко дергаешь. Мне больно. И страшно. Никого нельзя перекраивать против воли. Будешь мне показывать, что делать, и я сама…
— Образовывать прапрабабку, ну ты даешь! Мишка умрет от зависти! Только не знаю, с чего начать…
— Давай попробуем порассуждать. Ты ведь что-то свое делаешь и тащишь меня следом, а если мы будем делать это вместе, с пониманием, то получится гораздо качественнее. Мы с девочками всегда так к экзаменам готовимся.
— Ты ближе к началу цепочки — это плюс.
— И вдвоем легче. Наставник объяснил, какую проблему тебе надо решить?
— Я слишком агрессивный, не умею приспосабливаться. Еще он сказал: надо учиться доверять, иначе легко сломаюсь. Если останусь таким, как сейчас, меня не возьмут в звездолетчики.
— Ты уверен, что агрессия — это наша общая генетическая цепочка? Я-то доверчива до глупости. Наверное, ты перепутал линии.
— Ничего я не перепутал! Наставник говорит, неравновесное психическое качество в разных поколениях может проявлять себя в крайних формах. Если скорректировать базовую модель, разброс станет меньше… — Облачко на минуту задумалось, и вдруг лишенное пустот пространство чудесным образом взорвалось ревом эха: — Мы… не… случайно… подружились!.. Ты… меня… почувствовала… остановила… и вынудила… довериться!.. Я молодец, у меня получилось!..
… И снова Тыковка проснулась растерянной. Но и немножко довольной: раньше она была в семье младшей, росла без сестер и братьев. Взрослые всегда знали, как ей правильно думать и поступать, и постоянно ее учили. А теперь, откуда ни возьмись, у нее появился потомок. Есть о ком позаботиться и кого повоспитывать!
10
Зачем в трехэтажном здании лифт? Но здесь он был. И вознес Тыковку с Велимиром на второй этаж. И распахнулся, выпустив их в лимонно-желтый коридор — вау! — с квадратными крапинами экзотических репродукций на стенах.
Следуя по проходу, точно по музейному залу, Айшат замешкалась перед картиной с двуликим клоуном. Грустная половина исполосованного треугольниками лица отливала мертвенной голубизной, веселая — розовела округлостями, словно принадлежала виниловому пупсу. Туманные провалы глазниц расколотого чудища полнились равнодушием.
— Шутовской прикид цивилизации! — усмехнулся самодеятельный гид, заметив ее ошарашенный ступор, и как ни в чем не бывало потащил девушку дальше — к единственной в этой части коридора двери. Повернул массивную ручку и гостеприимно пригласил внутрь: — Вот мы и на месте, верблюжонок. Милости прошу в пещеру Заратустры!
Через проем она увидела журнальный столик темного стекла, кожаные кресла и подобие конторки в глубине комнаты.
— Это приют для посетителей, с великими трудами добравшихся до вершины! — судя по игривости тона, провожатый пребывал в отличном настроении. — Сам я в предбаннике редко сижу — только в часы планового приема паломников, когда приходится регулировать очередь. Но позаботился, чтобы усталые ходатаи перед встречей содержались в уюте.
Айшат неуверенно переступила порог. Обернулась, услышав стук захлопнувшейся за спиной двери. Как ей показалось, Велимир перекрыл выход слишком поспешно. Неужели опасается побега?
Cовременный мудрец перевоплотился в радушного хозяина: достал из шкафа пакетики чая и кофе, поинтересовался, что предпочитает гостья. Налил в чашки горячей воды из кулера. Одну чашку, установив на блюдечко, вручил Тыковке… Было заметно: приятель гордится своей пещерой и ждет ее восхищения. Привычно поведясь на заказ, она подтвердила: офис отличный, ни в одном похожем она раньше не бывала. В действительности же, несмотря на стильную меблировку, в предбаннике отчетливо присутствовал казенный дух, не то что в загадочно-модерновом коридоре. Душу снова обожгло дурное предчувствие.
— Это кто? — спросила она, показав на плакат с изображением полного достоинства седовласого гражданина. На стенах было рассредоточено несколько похожих образцов утилитарной художественности: разноголосица слоганов только подчеркивала неизменность главного персонажа.
— Не узнаешь? — удивился Велимир. — А ведь наверняка видела по телику!
Айшат отрицательно покачала головой.
— Странно. Андрей Иваныч — очень известный человек. От него зависят судьбы страны. Уж поверь мудрецу, раз настолько, — Заратустра очевидно искал слово помягче, — настолько оторвана от жизни. Он мой непосредственный руководитель. Пещера — наша с ним общая… — Наставительная интонация гида незаметно дрейфовала в сторону прежней, игривой: — Обычно тут шефа днем с огнем не сыщешь! То в Госдуме заседает — зампред комитета, — а то в регион к избирателям махнет. Так что в офисе рулю я, его личный помощник. Видишь табличку? Фамилия босса — большими буквами, моя пониже — мелкими, но они рядом. Не разлей вода!
Тыковка уже в который раз согласно кивнула. Ее знобило, на блюдце чуть заметно подрагивала чашка. Может, попроситься в туалет и оттуда смыться? Поздно.
Велимир покровительственно похлопал верблюжонка по плечу, пообещал образовать его в скором времени и в области общественно-политических наук, распахнул следующие двери. Они переместились в просторное внутреннее помещение — фешенебельный кабинет.
— Святая святых! Мало кто удостаивается! — Он подвел ее к огромному письменному столу с отходящим от него перпендикуляром стола приставного. — Видишь стулья? В горячие деньки на них восседает куча ответственных господ. Поставь питие и пошли за печеньем!..
В следующий десяток минут Тыковке дали полюбоваться на памятные подарки знаменитостей и наградные статуэтки общественных фондов: «Эксклюзив от мэра — просил посодействовать в каверзном дельце, ну, я и посодействовал». После разглядывали вытканный на коврике портрет президента, девушка вынуждена была удостоверить необычайное сходство тканья с оригиналом на групповом снимке: «Второй справа — Андрей Иваныч»…
— Ты, наверное, думаешь, шеф сам решения принимает?.. Ни-ни! Он у нас командный игрок. Вопросы-то надо решать государственные! И по бо-ольшому секрету: Андрей Иваныч недоучка, без меня никуда… — Приятеля несло, Айшат это коробило, и от неловкости она прятала глаза. — Устроил я шефа в академию госслужбы, сам за него контрольные и курсовые пишу. Через пару лет получим диплом и примемся за диссертацию. А теперь самое-самое… — Велимир распахнул еще одну дверь — она была оклеена обоями, и гостья ее не заметила. — Вот сюда орел и змея по очереди приносят райскую пищу. Бери сахарницу, коробку оставь мне… — И, остановив ее на самом пороге: — Там, за буфетом, вход в душ, принять не желаешь? Я частенько пользуюсь…
Гостья ничего подобного не желала, и они вернулись к приставному столу. Сели друг против друга. Принялись чаевничать.
— У тебя сегодня и так достаточно впечатлений, но собрались-то мы для философских бесед! — продолжал гнуть свою линию хозяин. — Поговорим о понятиях добра и зла. Готова?
— Не очень… — Озноб немного ослаб, но навалилась усталость. Больше всего Тыковке хотелось, чтобы ее отпустили домой.
— Тогда начну я. Предлагаю обсудить формулу: добро и зло — суть бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.
— А что такое «влажная скорбь»? — Айшат из последних сил пыталась сосредоточиться.
— Добро — словно влага, разлитая в воздухе, ее не рассмотришь и не потрогаешь, хотя влажность чувствуется. Сегодня добро — одно, завтра — другое. А скорбь оттого, что скучно уже о нем пререкаться.
— Зло тоже — «влажная скорбь»?
— Конечно. Как бы ни пытались доказывать обратное, зло нам необходимо.
— Почему? Если люди любят друг друга, зло не должно возникнуть.
— Ересь! Где ты такого нахваталась, верблюжонок? Знаешь, что случается, когда мы преодолеваем свои недостатки? За первенство начинают сражаться сами добродетели. Например, типичный неразрешимый вопрос выбора: каким надлежит быть, добрым или справедливым?.. Добродетель жаждет всего твоего духа, чтобы он был ее глашатаем. Глашатаем в гневе, ненависти и любви. Так что и добродетели завидуют, клевещут и подличают. Без зла не обойтись.
— Не понимаю…
— И ничего-то ты не понимаешь!.. — Велимир вскочил. Казалось, он не на шутку разозлился. — Неужели нравится быть такой… такой… легкой добычей? — Он перевел дыхание, пытаясь взять себя в руки. Потом продолжил обычным легкомысленно-дружелюбным тоном: — Раздевайся, верблюжонок! Буду учить твое тело бороться с моим.
— Но при чем тут тело? — Сердце Тыковки ухнуло в пропасть. — Разве нельзя словами?
— Некоторые слов не понимают. — Он скорчил скорбную гримасу. — Если с тобой только разговаривать, жизни не хватит, чтобы ты стала львицей. А в сексуальной битве мужчина и женщина обмениваются лучшим, что есть у каждого. Я поделюсь мудростью и волей, ты — юностью и красотой.
Айшат завладел необоримый ужас. Она была готова на многое, но такого представить не могла. И ослушаться Заратустру не смела. Вот оно, искушение. За то, чтобы стать учительницей, от нее требуют отдать себя… людоеду. А она не умеет сопротивляться…
Велимир требовательно обнял ее, и она сдалась. Почти бессознательно раздевалась, аккуратно складывая вещи на краешке стула. Позволила уложить себя на диван в углу. Замерла, зажмурив глаза, плотно сжав бедра и прикрыв грудь ладонями. Почувствовала, как сверху что-то навалилось и начало выкручивать руки и ноги… Слюнявый рот, неприятно всасывающий губы, торопливое ерзанье на ее окаменелом теле… И это — раскрепощение?
— Не серчай, подруга! — Велимир сполз с нее и лег рядом. — Ты слишком напряжена, поэтому пока без ярких ощущений. Дальше, когда притремся друг к другу, станет восхитительно!
— Меня дома ждут! — Стараясь не расплакаться, она соскользнула на пол.
— Тю-тю-тю, верблюжонок!.. А ты опоздай! Небось не убьют!
— Мама испугается.
— Мамы все сначала пугаются, а потом привыкают.
Чтобы не видеть проклятого дивана, она, схватив вещи, забилась за письменный стол. Торопливо застегивая туфли, присела на начальственное кресло и прочла в центре бросившегося в глаза листа: «Так говорил Заратустра».
«Боже, да ведь это название книги! — ахнула Айшат. — Автор — Фридрих Ницше».
Руки сами потянулись к распечатке, перелистнули…
«Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком. Канат над пропастью».
Прижав к груди рукопись, она подбежала к расслабленно возлежавшему Велимиру и, задыхаясь, спросила:
— Вы говорили мне не свое?
Бумаги полетели на пол.
— Ах, верблюжонок, сколькому тебя еще надо учить!.. То, что вошло в нас, стало нашим. Конечно, свое.
Современный мудрец сел, его длинные худые ноги показались ей похожими на паучьи.
— Но это же Ницше! Вот! Здесь написано! — Она подобрала с пола лист и протянула ему.
— Мы с Ницше думаем одинаково. Просто он родился пораньше, ну и что?.. И кто виноват, что ты не читаешь книжек? Могла хотя бы имя «Заратустра» прогуглить, — судя по тону, ситуация Велимира забавляла.
— Дома нет компа, а в колледже всем видно, на каком я сайте… — Даже переполненная возмущением, Тыковка не могла не оправдываться.
— А хочешь, я тебе эту книгу подарю? — Голос отвратительного паука снова наполнился сочувствием. — Или завтра скопировать тебе другой экземпляр, без моих пометок?.. Со временем Заратустра Айшаточке и ноут преподнесет…
— Не хочу! Нет! — Переполнявшее Тыковку омерзение выплеснулось наконец в крик.
В ответ — все то же сладкое воркование:
— Зачем сердиться, верблюжонок? Ты слабая и пропадешь в жизни, а я вытащу из тебя львицу…
Пробегая мимо двуликого клоуна, она все еще слышала ненавистный паучий зов:
— Жди меня в понедельник на нашей скамейке!
11
До чего же гадко на душе! Тыковка ощущала себя обезличенным насекомым. Или, не догадываясь о том, всегда насекомым была?.. Явившийся воображению жук был настигнут в полете сачком и спеленат сеткой. Не пытался спастись, хоть и поводил крыльями, — исход противоборства был заранее предопределен.
Мысленная картинка с жуком окончательно сокрушила девушку. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Кружится голова. Вскоре и вовсе накроет пелена обморока. Тогда набежит народ — и стыд во сто крат умножится… А ведь, собираясь в опасный поход за мудростью, Айшат мнила, будто неистребимо живуча.
Как могло насекомое так глупо попасться? Возомнило, что человек, и хотело счастливого будущего. Повелось на особое знание, исправляющее изъяны судьбы. Зато постигло теперь цену своим мечтаниям. Спорь не спорь с Велимиром, но Тыковка и вправду зависима, не слишком образованна и, наверное, очень глупа… Для такого ничтожества Всевышний не раздвинет границы. И сверхчеловек с кенгуру не станут ему помогать. Оставшееся существование — это падение в пропасть. Без надежды, без достоинства — только холод и тьма…
Прикорнуть бы на первой встречной скамье… Бесполезно. Дрема уже не излечит, снова потопит в болоте. Вот и сейчас под ногами, очевидно… твердое! Девушка обнаружила себя посреди мостовой. Слева и справа от белой линии, на которой она стояла, носились автомобили. Добраться до тротуара казалось почти подвигом, но не торчать ведь на улице, пока схлынет поток! Если перейти на сторону универсама, через пару минут она будет в своем райском скверике… Нет, ни за что! Колдунья Серость победила Тыковкину весну. Не взглянуть ей больше на дерево, не вспомнив с содроганием современного мудреца. И становиться учительницей расхотелось…
С бесстрашием сомнамбулы Тыковка пересекла улицу в направлении сбербанка. Если повернуть за угол, то рукой подать до дома. Можно будет лечь на диван и от всех спрятаться.
В какую чепуху она совсем недавно верила! Человек — это канат между животным и сверхчеловеком. Выглядит, как издевка зрячего над слепым: за недосягаемые вершины мы цепляемся не собой, а иллюзиями. И ехидный ветер подыгрывает возомнившим, обманным движением воздуха покачивая веревочные концы…
От перекрестка к перекрестку мысли Тыковки становились четче, одновременно нарастал гнев на себя. Входя под арку, за которой начинался ее двор, она подумала, что надежнее всего изрезать свое тело ножом — тогда никто на него не позарится. И даже представила, как достанет из ящика возле мойки острый резак с деревянной ручкой. Ладонь взвесила тяжесть вожделенного предмета, утомленное сердце ответило желчной радостью. Выход найден!
Торопливо вбежала в подъезд. Перепрыгивая через ступеньки, поднялась по лестнице. Вставила ключ в замок, ворвалась в квартиру… Облом! На кухне горел свет и лениво клевала котлету вернувшаяся со смены мама, из комнаты доносился мощный храп дяди Толи. На ходиках в коридоре одиннадцать — значит, так и должно было быть. Это она, Айшат, потеряла счет времени!
Задача с ножом усложнилась. Надо придумать обходной маневр. Проскользнуть мимо любушки к ящику, потом запереться в ванной и полоснуть по щеке. Получатся ровные линии… как у двуликого клоуна… Но после… мама увидит раны. Отчаянно закричит.
... Айя слышала однажды такой любушкин крик. С дядей Толей случилась беда. Он упал на улице пьяный и обморозился. Позвонил в дверь под утро. Весь в крови, смертельно бледный, холодный, неспособный объяснить, что случилось. Любушка причитала, металась вокруг него с полотенцами, вызывала скорую. Баба Нюра притащила грелку. Сама девочка обняла руками ступни Сундара, пытаясь согреть их своим теплом.
Тогда дядя Толя все еще был женат и жил в другом конце города. Но, обморозившись, приполз именно к ним. Баба Нюра пыталась вызвать его жену, но та на зов не откликнулась. Кричала в трубку, что муж сам во всем виноват и пусть расхлебывает свое дерьмо в одиночку. Зато любушка, взяв на работе отпуск, поселилась в больнице. Дождавшись маму вечером, Айя гладила ее печально поникшую голову и понимала, что Гуля, несмотря на разницу в возрасте, полюбила спасителя. Не представляет без него жизни. Да и самой Айе болезнь Сундара дорого далась. Было очень страшно лишиться друга и опять остаться без всякой защиты.
Дядю Толю выходили, и однажды, потеснив бабу Нюру, девочку положили спать на раскладушке в комнате. А Сундар с мамой легли на кухонном диване. Спаситель еще долго болел, не работал и иногда пил водку, потому что мир несправедлив. Но они все трое старались его развеселить. Постепенно наладилось.
Через годы, не вынеся третьего инсульта, умерла баба Нюра. Мама тогда не кричала, только плакала. Тыковка тоже захлебывалась слезами: бабушка была такой доброй… и вот-вот они с любушкой снова окажутся бездомными.
После похорон семейный дуэт решил, что надо быть ко всему готовыми, и Гуля повесила в магазине объявление о поиске комнаты. Узнав об этом объявлении, раскричался дядя Толя. Таким рассерженным Айшат его до того не видела. Как оказалось, они с женой уже ведут переговоры об официальном разводе. Получив наследство от тети, Сундар обещал отказаться от прав на прежнюю жилплощадь. Перевод общего имущества в единоличную собственность жены ее удовлетворил.
«После долгих мытарств, когда любушка наконец не боится очутиться на улице, чувствует себя в безопасности, — лихорадочно думала Тыковка, — она получит удар от меня. Увидит окровавленную в ванной…»
Нет, ранить себя нельзя! Мама не заслужила такого горя. Необходимо немедленно успокоиться… и вести себя как можно естественнее, а то начнутся расспросы. Рассказать о случившемся невозможно, а для правдоподобного вранья не хватает навыков.
Самонаказание Тыковка определит ночью, сейчас же сделает вид, будто с нею и миром все в полном порядке.
Девушка подставила под холодную воду лоб. Вытираясь, крепко натерла щеки — Гуле нравится, когда она румяная. Прошла в кухню.
— Привет, родная! Сколько билетов успели? — Мамины глаза были подернуты дымкой усталости.
— Пять, — солгала Айшат.
— Чего так мало?
— Вопросы сложные. Мы специально с каверзных начали… — Губы предательски дернулись, под веком набухла слеза.
Нельзя, чтобы мама ее рассматривала! Девушка вышла в коридор, в который уже раз за последние дни достала старую щетку и принялась чистить туфли.
— Неужели так боишься экзаменов? — Скрыться от любушки было нелегко.
Тыковка молча пожала плечами. Взяла следующую пару обуви. Гуля следила за ней, не собираясь трогаться с места. Когда все обнаруженные под вешалкой пары были отдраены, они вместе вернулись на кухню.
Безмолвно выпили чай. Ходики пробили двенадцать, но любушка продолжала сидеть рядом.
— Мам, ты дала бы себя растоптать, чтобы… сбылась мечта?
— Как это растоптать, Айя? И что это за мечта, которая требует такого жертвоприношения?
— Я просто так спрашиваю… — Она снова пожала плечами.
Гуля выжидательно глядела на дочь. Тыковка продолжала отмалчиваться.
— Ладно, Айя, видно, момент настал. Рассказываю, как на духу. Когда я осталась одна на свете, без крыши над головой, беременная тобою, собиралась сделать аборт. Но во сне увидела, что на нашем родовом крыльце стоят покойные родители, а от них ко мне бежит девочка. И так захотелось поймать ее и не выпускать из рук, что меня не остановили ни голод, ни холод, ни унижения. Но это была не мечта, а живой человечек, пусть и зачатый от бандита в день, когда убили мою семью… — Голос любушки задрожал, и дочь рванулась ей навстречу. Они посидели, обнявшись и плача, как две сестры перед лицом общего горя.
— А на кого ты хотела учиться, пока не стала продавщицей? — немного погодя спросила Тыковка.
— Да не помню уже!.. Ты что, из-за работы нервничаешь, бедняжка? Не трусь, добудем тебе место. Одна постоянная покупательница в райобразе работает, в крайнем случае попрошу ее помочь.
— А если я не способна быть учительницей? Если дети не пожелают меня слушать?
— Ну, сначала, может, и не пожелают, но со временем послушаются обязательно. Трудности опытом преодолевают — так было и так будет. Давай лучше, котенок, твою песенку споем!
И они затянули в два голоса:
— Не надо пугаться, птичка, пусть гнездышко не твое. Мама тебя не забудет и скоро назад вернется, откроет коробку зефира — сядете пировать…
— А пока мама в дороге, ангел прикроет спину, от беды тебя сбережет… — подпел проснувшийся дядя Толя.
… Под утро, когда Тыковка раскладывала, готовясь лечь, диван на кухне, любушка поцеловала ее и шепнула на ухо:
— По секрету ото всех: тот бандит, которого я не хочу называть твоим отцом, думал, что губит меня. А на самом деле одарил. После смерти родителей я руки бы на себя, наверное, наложила, не родись ты. И назло всем негодяям выросла ты в нашу породу — как две капли воды похожа на покойницу Айшат, мою мамочку, светлая ей память…
12
Пытаясь расслабиться в постели, Тыковка не сомневалась, что достойна жесточайшего наказания. Всевышним был послан ей предупредительный знак, однако душа, не поняв смысла, все равно впала в искушение. Ночные посиделки с мамой приглушили боль, но стоило Айшат остаться наедине с темнотой, как вернулось ощущение омерзения к своему телу. И занозой в сердце саднил преступный вопрос: мертв или несправедлив Всевышний, раз сильному позволяется так безжалостно унижать слабого?
Девушка знала, что сомневаться в доброте Бога грешно, и искренне желала раскаяться — иначе свет в ее сны никогда не вернется. Но каяться, не понимая? Произошедшее никак не укладывалось в рамки ее представлений о справедливости.
Сон все не шел . Размышляя о событиях последнего месяца, Тыковка вспомнила вдруг о наставнике Айшата, потомка. Может, она не напрасно беспокоилась по его поводу? Мальчик мал и угнетен разлукой с родителями, его легко обмануть. Вдруг и тот, неведомый ей мудрец, поступает, как Велимир?!
В памяти всплыли и жалобный детский плач, и безумный бег коренного — от себя в глубокое прошлое. Тезку, возможно, губят, а она оплакивает собственные промахи. Кажется, Тыковка даже более безответственна, чем недавно осознала.
Теперь первоочередная задача — заснуть. Она нырнула в сновидение, как в омут, и неожиданно почувствовала на лице теплые лучи. Потолка над головой не оказалось, со всех сторон голубело огромное ясное небо. Руки сами собой распахнулись крыльями, и девушка взлетела. Нет, нет! Назад! Увлекаться счастливым полетом — сейчас грех. Сначала она найдет потомка и убедится, что его доверие никто не предал.
Путь ее пролегал по мрачным пустым залам и крохотным каморкам, полным непонятной дребедени, — точь-в-точь как бабы Нюрина кладовка. Иногда приходилось протискиваться в щели, иногда — ползти на четвереньках. Наконец она проникла в сумрачное пространство с глыбой потолка над головой и поняла, что попала, куда стремилась.
Теперь вниз — ввинчиваемся в топь. Быстрее, еще быстрее… Сколько времени осталось до звонка будильника? Если Айшат не успеет найти тезку, завтра ночью придется начинать сначала.
Тесно! Невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ее снова обволакивала клейкая масса, в которой переплелось, слепилось друг с другом множество искореженных человеческих тел. Она услышала жужжание:
— Должна!.. Хочу!.. Дай!..
Как заткнуть уши?.. Сердце разрывало чувство вины, ведь она не может помочь страждущим людям.
Все труднее становилось формулировать мысли.
— Тезка! — позвала Тыковка. Звук увязал в груди, точно внутри нее тоже была топь. — Младший! Надо поговорить!
По тесту ходили бурные волны, гораздо более интенсивные, чем в прошлый раз, когда она сюда попала.
«Что-то нас разволновало, — подумала Айшат отстраненно. — Неужели появление меня, единичной?»
Дрожа от общего возбуждения, она шарила внутри липкого варева толпы и вдруг нащупала знакомые, почти невесомые руки. Потянула потомка к себе.
— Прабабка!.. — донеслось откуда-то сквозь раскат грома. — Во-о ко-оза-а!.. Сама нашла родовой канал связи!
— Ответь на один вопрос!
— О чем?
— Как учит тебя твой наставник, Всевышний у вас жив или мертв?
— Зависит от того, какую модель развития выберешь. Эти закавыки мы в пятом классе проходили: если развиваешь чувствительность к тонким взаимодействиям — Бог жив, если учишься независимости от авторитетов — Бог мертв.
— Странно. Если человек сам выбирает, быть ли Всевышнему живым, то, значит, он его и вправду выдумал?
— Нет, конечно! Тут мы с тобой, знаешь ли, упираемся в парадокс Делиго. Двоичная система исчисления типа «да — нет» для некоторых понятий слишком груба. Человек обрубает ветви сложного, преувеличивая одни признаки и преуменьшая другие. На самом деле мы можем решать только, как со Всевышним общаться. Приписываем Богу жизнь или смерть, чтобы сказать первую реплику в диалоге, который непредсказуемо продолжится. Говорим: «Жив», чтобы узнать, каков Он, «Мертв» — чтобы выяснить, каковы мы.
— Ты у меня умный! Даже не верится, что мы одна кровь… Может, и о знаке Галадриэли расскажешь? Она со мной поступила, как с Фродо: заставила увидеть себя в зеркале — бррр! Но фиала не подарила…
— Кто такая Галадриэль?
— Ты что, не смотрел «Властелина колец»?
— Ах, ты кино поминаешь! Это древность! У нас в ходу психоматрицы. Погружаешься — и становишься героем в авторском мире, как бы соавтором.
— Опять непонятно отвечаешь, ну да ладно!.. Попробую объяснить по-другому. В духе я верблюд и умею носить тяжести, но я не лев и потому не стану хорошей учительницей.
— А лев — это зачем? Тебе что, гривы не хватает или прайда?
— Характера! Младший, шутить над прабабкой стыдно!
— Над характером мы с наставником и работаем, я ведь уже говорил о базовой модели, ее надо модифицировать. Наставник объяснял: если с тобою происходит чудо — то, чего, по-твоему, не бывает, — значит, открыт коридор возможностей и надо немедленно действовать. Другого коридора непонятно сколько ждать. Ты сумела меня разыскать, и это чудо. Главное, не трусь! Буду гнать через тебя варианты. Если не поймешь, как реагировать, расслабься и пропусти волну мимо. Простая техника.
— И ты сделаешь из меня льва?
— Ты сама из себя кого хочешь сделаешь!
— И у меня выйдет?
— Слушай, прабабка, ты меня своими комплексами забодала!
— Сверхчеловеку не понять, как больно делать ошибки…
— Опять ты про сверхчеловека! А я всего лишь на несколько поколений ближе тебя к цели человечества, и я подросток, понимаешь?
— Все-таки у тебя добрый наставник, многому научил… Если он рядом с тобой, другой никто и не нужен. Я тебе не нужна. Отпусти! Я такая слабая, зависимая… у меня… у меня нет никакого будущего…
— Как это у тебя нет будущего?! А я?!
Наступила долгая пауза, потом Тыковка зарылась лицом в невесомое полупрозрачное облачко и облегченно сказала:
— Знак все предсказал правильно: не явись мне в сквере Галадриэль, я бы не почувствовала тебя, потому что не думала бы о сверхчеловеке. Ты мой фиал, потомок!
… Вскоре они гоняли варианты.
ЧАСТЬ II ДИКОВИННЫЕ ВРЕМЕНА
Сказка о диковинных временах
Эта сказка случилась в диковинные времена, которые как бы есть, но пока в отлучке — ветерок, предвестник их приближения, шевелит занавеску у форточки, заставляя прислушиваться и ждать. Завтра, когда диковинные времена постучат в наши двери, мы, скорее всего, не станем им открывать. Тогда они исчезнут, не станут будущим. Но ведь от ошибок смешно зарекаться: иногда мы впускаем гостей в дом, не разобравшись, с добром они пришли или с худом.
1
В диковинные-предиковинные времена жил город по прозванию Еж. Обитал он на огромном холме. Вернее, пронизанный подземными коммуникациями, распоротый подвальными этажами и туннелями холм был одним из органов его тела. Словно кровь в артериях и венах, в подземелье пульсировала энергия. Это чрево свернувшегося в глухой обороне Ежа переваривало бытовые проблемы. Почему — в глухой обороне? Множество камер-глаз города без устали выискивали возможные опасности. Из облаченной в железобетонные латы округлой спины угрожающе торчали иглы наглухо закупоренных небоскребов. Да и норов у города был колючим под стать внешности.
Но не подумайте, будто люди считали Ежа сказочным злодеем, — ничего подобного. Мало у кого не испортится характер, если приходится вечно пребывать в состоянии озабоченности. А присматривая за миллионом жителей, которые мешают поддерживать порядок, поступают непоследовательно, безрассудно и иногда даже вредят собратьям, то и дело попадаешь в неприятнейшие передряги. С нами, человечеством, слишком много хлопот, на что мы и сами нередко жалуемся.
Бремя ответственности, доставшееся Ежу, было не из легких. Город ворчал, сердился, но неутомимо исполнял свои обязанности. Целью его существования было безоблачное счастье горожан, достигнуть которого оказалось невероятно сложно. И не удивляйтесь, пожалуйста, последнему обстоятельству: тайна счастья не одного Ежа заморочила до умопомрачения — многие великие, по мнению историков, персоны сломали головы, решая эту простенькую на вид задачку. Куда до них нам, обыкновенным людям! Нас ошибки, можно сказать, преследуют по пятам... Ни разу не делились сосиской с хомячком, не подозревая, что из самых добрых побуждений подрываете его хрупкое здоровье? Или с двуногими... Не вытаскивали из беды негодяя, чтобы тот, спасенный вами, вместо благодарности ответил на добро злом?
Наш сказочный город был очень смышленым и старался изо всех сил: наблюдал, оценивал, строил планы, потом воплощал задуманное на своем пространстве. Однако даже разумнейшим из земных существ, радеющим о других, непохожих, трудно без подсказки знатока догадаться, как правильно за ними ухаживать.
Жители, сколько Еж себя помнил, просили о праздниках. Вот город и уверился, будто, кроме здоровья, еды и сна, человек больше всего нуждается в увеселениях. Считаете его мнение странным? Как бы не так! Спросим у наших современников, старожилов реального времени: многие с радостью подтвердят, что счастье — в безделье. Обоснуют в припадке рабочей усталости: рай — это когда утопаешь в блаженной расслабленности, не напрягаешься, не трудишься и не рискуешь здоровьем. Значит, вроде бы благо для людей город определил точно.
Много лет назад, предупреждая нелепые ссоры между жителями, случавшиеся с нарастающей частотой, город расселил людей по изолированным одноместным квартирам со всеми удобствами.
Какое это было торжество! Горожане ходили по улицам с цветами и надувными шариками. Они пели, перекрикивались, улыбались знакомым и незнакомым. У каждого был повод радоваться: отдельное благоустроенное жилье и полная независимость от ближних — именно так и представляли они земной рай. Прекратилась вражда, отпала необходимость что-то кому-то доказывать, выяснять отношения. Немногие семьи отказались тогда разъехаться.
После первых преобразований прошло шесть лет, и Еж, искореняя болезни, изгнал с улиц всякую живность — главных разносчиков инфекций. Позже замкнул подъезды небоскребов сейфовыми дверями. Эти и последующие события уже не были замечены горожанами — восходила звезда всеобщего любимца Милого Друга, ничто другое больше не имело значения.
Воздух в зданиях стерилизовали мощные кондиционеры, от чего он стал неестественно прозрачным и совсем перестал пахнуть. В подвальных лабораториях-кухнях синтезировалась еда с полезным содержанием калорий и микроэлементов. Роботы сервировали приготовленные блюда, в лоточках отправляли по вертикальному конвейеру вверх, в квартиры.
Каким же получилось у Ежа счастье, когда, позаимствовав людской сценарий, он построил райскую жизнь? Горожанам не за что стало бороться, они все меньше за себя отвечали, а значит, и не взрослели, как положено. Не учились быть мамами и папами.
Еж крутился внутри жерновов каждодневных забот и не заметил, как взрослые мало-помалу заняли место детей. Малышам не у кого стало рождаться. В раю не нашлось для них даже малюсенького местечка.
Так нечаянно и пришел бы конец городу вместе с концом дряхлеющих его жителей, если бы однажды ночью ни с того ни с сего не расплакалась женщина из сорок третьего корпуса, возомнившая себя «одинокой мамочкой».
2
Маше было около четырнадцати лет, когда роботы смонтировали компьютер нового поколения и улыбчивый молодой человек с ожившего монитора протянул ей ладонь. Девочка наложила на экран свою. Так они познакомились.
— Анжелика! — зардевшись, представилась Маша именем из ремейка старинного фильма.
Почему не собственным? Ответ очевиден. Разве можно вообразить фею Эос за беседой с какой-нибудь тусклой личностью?! Слишком обыденно ее назвали, приговорив к тупой заурядности. Наверное, родители, как всегда, были заняты и передоверили отсталой бабке выбор имени для любимой дочери.
Маша собиралась вырасти королевной — изысканной томной красавицей в платье со шлейфом, но мечту, точно камнем птицу, сбило безразличие близких... Недавно папа, словно в издевку, окликнул ее при соседях: «Мурочка!» Терпеть кошачью кличку девочка не собиралась!
— Анжелика я! — горячо повторила Маша молодому человеку с ожившего монитора.
В памяти компьютера хранилась точная информация о хозяйке, но новый приятель легко согласился:
— Заметано! А со мной можно запросто — Милый друг, если не переименуешь. — И предложил, озорно прищурившись: — Отведаем заморского, авантюрного, острого, а, Анжелика?
Так наступила для Маши райская эра — ничего неприятного, насильственного, болезненного. Милый друг развлекал, как никто до него: выполнял прихоти, дарил приключения. А если какая-нибудь из игр девочке особенно нравилась, они день за днем возвращались к ней, пока не надоедало.
Анжелика обожала охотиться в шотландских вересковых пустошах. Милый друг представал там в облике рыжеволосого ловца единорогов. Подбородок его над светлой рубахой смотрелся невероятно мужественно, килт не скрывал красоты мощных ног. А как замечательно он владел ячеистой сетью! Единороги не успевали от него увернуться. Анжелика с гордостью садилась на спину покоренного животного, минуту назад рвавшегося на свободу... Ехала на нем во дворец...
Когда всадница приближалась к парадной лестнице, охотник падал на колени, восклицал: «О, моя королевна!» — и к ногам ее летел темный вязаный плед, заменяющий шотландцам плащ... Анжелика царственно ступала по распростертой ткани. Она наслаждалась.
Девочка, а потом и девушка не заметила, как стала взрослой — ничего в ее жизни с возрастом не менялось. Но однажды ночью случилась неприятная неожиданность: какой-то мотив в душе оборвался, другой заскулил, не в силах начаться.
В ту ночь Анжелику позвал голос, который знал давно забытое ею имя:
— Маша, Машенька!
Сорвав с глаз слепую липкую пленку, женщина обнаружила, что вернулась в дом своего детства — Милого друга еще не существовало. Допотопные компьютер с телевизором развлекали друг друга, потому что семья в этот миг ими совсем не интересовалась.
Внимание всех приковывал к себе трехмесячный Ленчик.
«Боже, я не разговаривала с братом целых пять лет!» — ужаснулась Анжелика, вдруг обернувшаяся Машей.
Младенческая ручонка неловко ловила игрушку, раз за разом промахиваясь. С братом забавлялась она, шестилетняя. Переполненная умилением, приторно-сладкой нежностью...
«Малиновое желе!» — неприязненно подумала Анжелика.
«Оп ля, неумеха! Оп ля!» — подзуживала Маша Ленчика.
Сзади подошла мама. Дочка прижалась спиной к ее теплому ласковому животу и ощутила себя внутри него. Это было очень странное убежище — совсем не такое, как город, который кормил, согревал, придумал Милого друга. Мамино тело будоражило и успокаивало одновременно, вызывало желание дать что-то взамен полученного: ответить на ласку лаской, на объятие — объятием, на поцелуй — поцелуем. Самой дарить, а не только получать. Какая удивительная разница ощущений!
Проснувшись, тридцатилетняя женщина горько заплакала от растерянности и непонятных желаний. Сейчас она ненавидела Анжелику, да и себя, наверное, ненавидела.
Как отвратительны манерность псевдоимени, его пропитанная наглой самоуверенностью чувственность! И она могла представлять себя королевной?! Перезрелая нимфетка! Стыдно...
Маша напоминала себе Гингему, сварившую адское варево для победы и получившую домиком по голове. И еще эта странная ломота в теле, переплетенная с тоской по родному человечку... Болезнью не назовешь — анализы в норме, но не по себе, и хочется чего-то, наверняка невозможного.
Боже! Кажется, Маша начинает догадываться... Она тоскует по... маме с папой? Нет, невозможно! По старикам никто не скучает! По Ленечке? Тоже вряд ли: каков брат сегодня, ей и не представить.
Маша, все еще скользя по шлейфу сна, погрузилась в расставание с Ленчиком. Ей было двадцать пять, и жили они с братом вдвоем: родители за год до того переселились в корпус для пожилых. Семья их распалась намного позже, чем остальные, и брат с сестрой родительской старомодности стеснялись.
Маша переживала период лилового эльфийского царства: Милый друг водил ее по красочным рисованным долинам. Рожицы героев гримасничали, пугали внезапным оскалом бойцовской ярости. Ленчик три дня ее теребил, просил о чем-то. Сестра, взбудораженная решающей битвой, от нытья брата отмахивалась: «Позже... Завтра...» Через неделю спохватилась: где Леня? Спросила у Милого друга. Тот успокоил: братишка в норме, он в отдельной квартире тремя этажами выше.
Интересно, чего брат добивался накануне своего ухода?
Ленчика было не вернуть. Но, почувствовав во сне магическую силу маминого тела, Маша не переставала о ней думать. Хоть бы родить! Немедленно! Сына. Женечку.
Она ощущала себя страдалицей, злым колдовством с малышом разлученной. Ах, если бы на помощь к ней прискакал благородный рыцарь, сразился бы с чародеем и победил его! Красавица и рыцарь полюбили бы друг друга, поженились, рыцарь превратился бы в папу. Семья всем на радость обрела бы, наконец, дитя.
Кто, в представлении Маши, мог быть благородным рыцарем? Конечно же, Милый друг, такой внимательный и такой могущественный. Но возлюбленный, будто не слыша, увлекал ее в надоевшие игры. Королевна впервые обиделась на своего несравненного. Помирилась с ним. Вскоре снова поссорилась.
После нескольких неприятных столкновений Милый друг объяснил, что выполнение подобных чудачеств ему не под силу. Если это для подруги так важно, он передаст ее просьбу городу, который всему голова.
3
Ночные слезы Маши из сорок третьего корпуса вызвали у Ежа особое раздражение. Женщина совсем потеряла меру, решила, будто город — золотая рыбка, исполняющая любые капризы заказчика, и жаждет теперь стать владычицей морскою, наверное. Глупая, глупая, глупая!
А ведь он хорошо заботится о горожанах, потчует их ярчайшими удовольствиями. Этой же любого изобилия мало, она нашла уязвимое место своего благодетеля. Подло его унижает.
Зачем было напоминать о единственном в жизни Ежа сокрушительном поражении?!
Это случилось годы назад. Исчезновение детворы Еж, на беду, обнаружил поздно. Он не слишком отличал малышей от взрослых и не обеспокоился, когда ребячий гомон поредел, сделался неровным, потом распался на отдельные голоса. Но вскоре в длинных-предлинных коридорах с нанизанными на них бусинами квартир воцарилась абсолютная тишина — если не считать компьютерных раскатов за дверями, где не кончались игры с Милым другом.
Тут город осознал неладное, встревожился, впопыхах обшарил этажи: камеры в объемных мониторах являли ему лица переростков — ни одного моложе четырнадцати. Еж был в себе уверен и не струсил. Но сколько ни экспериментировал он с яйцеклетками, сперматозоидами и генными комбинациями, в инкубаторах вырастали существа, мало отличимые от роботов. А горожан, как ни странно, отсутствие детей совершенно не беспокоило.
Еж заметался в лихорадке страха, но мужественно овладел собою: «Зря паникую! Малыши еще вернутся!» И занялся привычным ремеслом — планированием эффективных действий. Так был им создан ролик с объяснением, чем дети отличаются от взрослых и почему они необходимы. Полгода ролик возникал на всех экранах, и люди декламировали вслух особенно пикантные слоганы... Но нового в их жизни не случилось.
Тут многие бы руки опустили, но город был борец и привык преодолевать трудности. При первой неудаче он не сдался и продолжил работать по плану. Переписал заново модную игровую программу, упаковал ее в затейливый дизайн. Получилась классная стрелялка, где, перебегая с объекта на объект, презабавные мамашки с бумерангами сражались за кружевной пакет с младенцем. Стрелялку ждал невиданный успех: три с половиной месяца игра не выпадала из числа хитов сезона... А дети все равно не родились.
Настало время последнего, по-настоящему убойного средства. По собственному оригинальному эскизу Еж отлил золотой кубок с надписью «За новорожденного» и показал его в горячих новостях. Обещал, что кубок впишется в любую меблировку и что, глядя на него, награжденный будет собой гордиться. В последовавшие за показом три недели семьсот четыре девушки и двадцать один парень прислали электронные письма о начале у них родовых схваток, которые в итоге оказались глупой фантазией.
«Я так старался... построил им райскую жизнь, а они не хотят приложить малюсенькое усилие, чтобы сохранить вид!» — досадовал Еж. Он привык, что год от года умнеет, но жители его до старости остаются бестолковыми. И недаром с возрастом город несколько помрачнел: бед от легкомыслия горожан, которые он вынужденно расхлебывал, хватило бы, наверное, не на одного спасителя.
«Может, в раю вообще не предусмотрены дети? — Еж настойчиво искал объяснение случившемуся. — Ни разу не читал о райских младенцах. Там есть только крылатые... как их?.. херувимчики. Но херувимчики бестелесны, витают в воздухе — им ни к чему город! А тогда какое мне до них дело?»
Если не считать истории с пропавшей ребятней, планы Ежа удачно воплощались, убеждая его в собственном могуществе. Милый друг, которого он из года в год совершенствовал, заменил горожанам целую армию приятелей, веселил, воспитывал, расцвечивал существование необычайными красками.
А как хороши были голограммы! Стоило пользователю нажать специальную кнопку, комнату опутывали радужные нити. Меню поражало разнообразием: прогулки по самым знаменитым паркам мира, лазанье по скалам и даже купание в море. Оттенки виртуального солнечного света сияли ярче, чем когда-либо можно было увидеть на улице. Листья на деревьях переливались зеленым, но щелчок мышкой заставлял их желтеть или краснеть... Разве в природе можно увидеть всю красоту разом? Нет, приходится выбирать одно, теряя приятные ощущения от другого.
Город привык тащить свой воз. И неприятность с неразумной Машей он сможет расхлебать. Одинокую мамочку следует проучить. Надо лишить ее удовольствий: в древности родители, наказывая, оставляли малышей без сладкого — говорят, помогало.
Еж придумал для женщины из сорок третьего корпуса необычную и трудную игру в дети-матери без нянь-роботов. Ведь в древности мамам приходилось безотлучно присматривать за детьми, оставляя себя без внимания! Они наверняка были очень несчастливы!
Еж изучил старинные энциклопедии и выяснил, что ребенок, если его мозг не облучать веселящими микрополями, хнычет и просится к маме на ручки. К тому же он писает и какает куда попало — его необходимо мыть, а вещи стирать и чистить.
«Пусть, пусть побудет в шкуре города, когда все держится на тебе одном! — кипятился Еж. — Пусть узнает, почем фунт лиха!»
Решение было принято. Город построил план, расписал техническое задание... И, как всегда, с блеском исполнил задуманное.
4
Одинокая мамочка... хм... почивала, раскинувшись на роскошной кровати под желто-оранжевым балдахином — в восемнадцать она углядела такую в одном из многочисленных путешествий и намекнула Милому другу, что хочет ее в подарок. Через пару недель роботы, освободив спальню, разложили на опустевшем полу фигурные деревяшки, двуспальный матрас, золотистую ткань. И скоро кровать стояла на месте. Ее дополняла резная тумбочка с инкрустацией. Получилось ложе, достойное королевны. Как нередко в жизни случается, затейница Анжелика канула в прошлое, а мебель ее, не заметив подмены, продолжала служить Маше.
В этот день одинокая мамочка проснулась рано. Ее разбудило веселое... пение?.. щебетание? Нет, нет, агуканье! Откуда ему взяться у нее в доме? Милый друг-то был выключен.
Открыв глаза, Маша села в постели и спросонья сама не зная кому улыбнулась. Неужели только своим ожиданиям?
Посреди комнаты стояла колыбель — вы, наверное, видели похожие в фильмах о прежней жизни: большая плетеная корзина раскачивалась на полозьях с загнутыми концами. Поделки из прутьев незамысловаты, но они могут быть очень милыми, — правда, в королевской опочивальне выглядят приживалками.
Одинокая мамочка спустила с кровати ноги, босиком прошлепала по ворсистому полу. Заглянув в колыбель, с восхищением обнаружила обладателя лукавых глазок и вздернутого любопытного носика. Голый младенец был очаровательно пухленьким, с родинкой на правом предплечье. Точь-в-точь как у Ленчика!
— Женечка! — ахнула женщина, почувствовав, как тает ее одиночество. — Мамин сыночек!
Малыш улыбнулся, пустил слюни. Ручки и ножки его смешно дергались, ходили ходуном, жили собственной, отдельной от тела жизнью. Маша опять вспомнила Ленчика, на этот раз не из детства, а из сна, разбудившего душу: там братик, так же неловко двигаясь, ловил игрушку. Сбылось самое заветное, необходимое, как воздух! Когда уже устала ждать, взяло и случилось.
Надо было с кем-то разделить радость... с Милым другом!
Маша послала Женечке воздушный поцелуй и выбежала из спальни — к клавиатуре. Но компьютерная комната изменилась. Господи! Мышка и всегда послушные клавиши словно замерзли, стали холодными, неживыми. Зато бодро мигало лампочкой непонятно откуда взявшееся небольшое устройство. От него не тянулось шнуров, и на панели красовались всего две кнопки — зеленая и красная. Маша дотронулась до прибора-загадки, и монитор пробудился.
— Милый друг, — затараторила она еще до того, как появилось изображение, — у меня произошло чудо! Представляешь...
Она осеклась. С экрана вместо улыбчивого молодого человека на нее глядела хмурая пожилая тетка с брезгливым выражением лица. На тетке были белый халат и белая же круглая шапочка.
— Меня зовут Надеждой Николаевной, — сказала незнакомка с тяжелым вздохом. — Я ваша патронажная медсестра. Где младенец?
— В спальне, — удивленная Маша показала рукой направление.
— Ребенок один, без присмотра?
— Я на минутку... хотела только...
— На минутку?! Вы что, милочка? А если младенец неловко повернется? Захлебнется слюной? Или вывалится и разобьется?
Обвиняемая, дрожа от страха, кинулась к Женечке. Слава Богу! Малыш все так же агукал и дрыгал ручками.
— Повезло! — заявила Надежда Николаевна, непонятно как вышедшая из компьютерного кабинета и оказавшаяся у нее за спиной. — Таким легкомысленным нельзя доверять ребенка!
— Но как вы сумели... в спальню.
— Оборудование теперь работает по всей квартире и в коридоре за входной дверью: вам придется подолгу гулять с коляской в скверике, это на вашем этаже в холле.
Оглушенная происходящим Маша молчала. Ей было непонятно, что теперь делать. Да, она просила ребеночка, но он такой маленький. И мамы нет рядом, чтобы подсказала.
В пору ее младенчества люди не были еще разобщены, как сегодня, хотя на первый зубок девочке вместо серебряной ложки, как делали многие поколения до того, подарили лаковую компьютерную мышку с ковриком. Родители, оторвавшись от важных дел, быстро научили малышку пользоваться новым прибором и передоверили ее роботам. Но они ведь не разлучались с дочкой: Маша помнила, как приятно было сидеть втроем, спина к спине, — каждый со своим портативным партнером.
— Где робот-няня? И... я хочу поговорить с родителями!
— Невозможно!
Эта мымра насмехается и пугает — глаза бы на нее не глядели! И что это за оборудование, которое работает не только в компьютерном кабинете? Зачем оно? Они с сыном под колпаком?
Женечка поднатужился, крякнул, и у него между ножек забил фонтанчик. Пеленка намокла.
— Умеете обращаться с подгузниками и ползунками? — сурово продолжила Надежда Николаевна. — Все необходимое у вас под рукой. Если возникнут затруднения при пользовании какой-нибудь вещью, я подскажу. — И она сделала широкий жест, обводя комнату.
В спальне действительно появилось много новых вещей. На большинстве были надписи.
— Это чтобы Женечку переодевать? — робко спросила Маша. — Во что?
— Принесите младенца — покажу. — Надежда Николаевна подошла к странному экспонату, похожему на кафедру. «Пеленальный столик», — гласил прикрепленный к нему ярлык.
Мама, сглатывая слюну, которая отчего-то прибывала и прибывала, наклонилась к сыну. Пальцы утонули в пухленьком тельце, словно оно было соткано из тумана.
— Женечка — как Милый друг? — спросила Маша враз осевшим голосом. — Сын не настоящий?
— Ребенок несколько плотнее, — ни капли не смутившись, ответила медсестра. — В него заложены программы человеческого развития. Он существует в реальном времени, и его нельзя выключить. При ошибке, приведшей к поломке, мальчик исчезнет без возможности восстановления.
— Женечка не настоящий! — Если бы не выжидательный взгляд Надежды Николаевны, Маша не стала бы еще раз трогать сына. Мысли и чувства ее испуганно метались. Необходимо было их собрать и как-нибудь построить: у нее есть теперь долгожданный ребеночек, но он состоит не из живых клеточек, а из пикселей — разноцветных световых точек, способных мерцать, пока специальное оборудование их поддерживает. А вдруг что-нибудь испортится? У женщины перехватило горло.
Малыш в колыбельке был таким живым, доверчиво-нежным. Он глядел на маму и ждал ее ласки. Он нуждался в ней. Неужели и она когда-то так смотрела на родителей?!
Маша взяла себя в руки, сосредоточилась, напрягла ладони и почувствовала форму Женечкиного тела. Пушистый теплый цыпленочек!
Мгновение — и малыш удобно устроен у нее на руках, белокурая головка жмется к груди и странно водит по ней губками. Невесомое, сияющее дитя... Такое уязвимое, такое трогательное... Не отдам!
Интересно, может ли к соску из живых клеток прилить молоко, когда его настойчиво ищет дитя, тело которого состоит из пикселей?
О, сила иллюзий!
5
Для мамы день встречи с Женечкой выдался трудным, но он положил конец постылому одиночеству. Поэтому стал этот день и упоительно праздничным, похожим на воздушного змея, который, уходя в полет, увлекает тебя в бездонную глубь неба.
Совсем в другом настроении пребывал Еж. Женечка обошелся ему недешево: пришлось напрягать все доступные силы, влезать в неприкосновенные запасы мощностей и материалов — по ходу работ постоянно возникали неожиданные затруднения. До сей поры город не программировал существ без жестко очерченных исполнительских функций, и вдруг надо создать малыша, живущего в реальном времени, да еще предвидеть Бог знает какие задачи, которые придется, возможно, решать в никому неведомом будущем. Процесс получился чрезмерно энергоемким.
Еж справился, ребенок родился с надежной закладкой человеческих качеств. У его создателя появился повод для радости? Ведь раньше подобного не выходило. Не тут-то было!
Обстоятельства оказались гораздо сложнее, чем изначально рассчитывал город. Ему пришлось нарушить закон счастья, им же выведенный, и вместо того, чтобы облегчать людям существование — а это святое дело! — вручить маме обременительного Женечку, лишив ее отдыха и развлечений. Еж уверил себя, что воспитывает Машу: она, поняв, какими замечательными играми забавлялась раньше, вскоре откажется от неудобного сына, успокоится, станет в ряд с остальными. Но работать вполсилы, халтурить он не умел и, ругая себя за старание, творил для своей подопечной заведомое несчастье. Невыносимо!
Более того, в результате огромных трудов и усилий город сам попал в очень затруднительное положение. До сих пор его планы, разнясь в деталях, имели важнейшую объединяющую особенность — Еж задумывал, делил задачу на отдельные части, потом для каждой составлял алгоритм, сочетаемый с остальными. Конкретику перепоручал роботам и Милому другу. Посредники умело исполняли порученное, избавляя его от общения с людьми. Еж не привык строить отношения с отдельным человеком, заботясь обо всех скопом.
Ночной плач одинокой мамы, не сознававшей, что просит о невозможном, сверх меры растревожил город, и он, не подумав, влез в историю, в которой вся сложнейшая конкретика осталась только за ним. Ведь создавая Милого друга с игривыми выходками и забавами, он не закладывал в образ развития. А ребенку положено было взрослеть. Думаете, легко запрограммировать взросление? Поведение сложно зависит от возраста. Ежу пришлось включиться и в общение с мамой, чтобы вмешиваться, пока все не наладится.
Вы догадались? В облике Надежды Николаевны с Машей беседовал Сам.
Не привыкший к беседам с людьми Еж говорил на языке, который пугал собеседницу:
— Евгений — объемная копия человеческого младенца. При программировании использовались более ста тысяч параметров. Запомните, это важно: при сбое в системе потеряется наработанный объем информации. После нажатия красной кнопки вы больше не увидите Евгения, что равноценно смерти. Мария, не отвлекайтесь! Вы меня понимаете?
— А где Милый друг? — с глупой улыбкой спрашивала Маша. — Он объясняет понятнее и утешать умеет...
— Забудьте! Считайте, в бессрочном отпуске! Новое оборудование не стыкуется со старым компьютером. Отключено! Понимаете, милочка? Теперь у вас только я — то есть зеленая кнопка. Или отказ от младенца — то есть красная кнопка. Через сутки после отказа — время, необходимое для демонтажа и наладки — ваш Милый друг со своими фокусами и счастливыми приключениями вернется.
Но странное человеческое создание женского пола все меньше понимало. Оно потеряло улыбку, побледнело и опустило глаза к полу. Только новых ночных истерик Ежу не хватало!
— Вернемся к вашему сыну. Ему четыре месяца, — продолжала Надежда Николаевна. Голос ее стал сухим и саркастичным. — Вы должны нас благодарить за эти четыре месяца! Считайте подарком, уступкой вашей слабости. Со свеженьким новорожденным вы точно не справились бы! А ваш младенец может вас видеть, слышать, понимать некоторые интонации, держать голову...
Список длился и длился. Ежу хотелось, чтобы Маша наконец осознала: несмотря на глупые ее выходки, о ней хорошо заботятся. От скольких ненужных бед он ее избавил! Из чистого сострадания, заметьте. Но дурочка обращала внимание на вещи второстепенные, а главное упускала:
— И этому всему надо учиться? Никогда не могла себе представить! Я думала, все само собой получается…
Надежда Николаевна обиженно поджала губы. Посмотрела на глупышку с укором и нарочито заспешила:
— Ну я пошла! Вводная лекция окончена. При затруднениях можете обращаться!
Еще раз тяжело вздохнув напоследок, город отключился.
И правда, дел накопилось множество. Обнаружились неполадки в системе водоснабжения, не устранимые обычными технологиями. Произошли две ссоры подряд, на первый взгляд друг с другом не связанные, но почему-то очень похожие, — Константин из двадцать восьмого корпуса и Татьяна из сто пятого ни с того ни с сего поскандалили с Милым другом. В пострадавших квартирах поменяли компьютеры и программное обеспечение.
Еж ворчал, давал указания, перекраивал схемы, делал вид, что Женечка с мамой его совершенно не интересуют. Но не мог удержаться... хоть одним глазком, да заглядывал в королевскую опочивальню.
6
Медленно дело делается, но сказка-то скоро сказывается. И Маша, вначале беспомощная неумеха, поднабравшись опыта, стала гораздо увереннее. Минуло три месяца, и, к удивлению города, быт в молодой семье наладился. Мама не путала больше кофточки, ползунки и пеленки. В секунды меняла подгузники, когда Женечка не успевал на горшочек. Легко разводила водой детское питание, кормила Женечку с чайной ложечки тертым яблоком и отваром картошки с капустой — по установленным Надеждой Николаевной правилам.
Перестала приставать с просьбами вернуть Милого друга. В любую погоду, в любой день два с половиной часа гуляла с коляской в скверике. Перед сном купала сыночка в ванночке, малыш брызгался и смеялся. Однажды ей показалось: Женечка назвал ее «мамой». Она замерла в ожидании, но чудо не повторилось. Наверное, случайно вырвалось. Как жаль!
Будто влюбленной парочке, им нравилось вместе кружиться по комнате. Женщина поднимала сыночка над головою, и он замирал, распахнув глазки, потрясенный удивительнейшим ощущением. Лететь по воздуху в руках родимой — не танец, а диво!
— Ленчик обожал погремушку, неужели не хочешь с ней поиграть? Давай погремим!.. Поменяем ручку! Выбрасываешь? Боже, какая я дура! Ты требуешь синюю крышечку, а я про Ленчика. Нет, нет! Не кричи — мы слушаем музыку! Вот-вот она, ложка. Стукнем по крышечке. Трам-та-рарам... Громко?
Маша сновала вокруг Женечки, говорила слова, отвлекалась на переодевание. Пальцы привычно застегивали мелкие пуговички, завязывали бантики, поправляли чепчик.
Что она чувствовала? Прежнее счастье? Иногда. Все реже. Чаще — усталость.
Тихой сапой подкралась к ней ностальгия по одиночеству: ведь это здорово — когда желания исполняются! Есть по собственной воле, вертеться у зеркала, погружаться в сон, шутить с Милым другом, нырять в океан приключений... Свобода, свобода, свобода!
Сейчас день по минутам расписан. Одни и те же надоедливые занятия. И поболтать о пустом с Надеждой Николаевной сложно: придирается, указывает, редко жалеет. Вот с Милым другом было легко и просто — Анжелика жила королевной в прекрасной сказке. Теперь превратилась в Золушку. Какая-то сказка наоборот! Ведь правильно, чтобы Золушка попала в прекрасный дворец и стала там на балу принцессой? А Маша уже Анжеликой была, и ей надоело.
Чего ждать завтра? Маша не знала, ей было страшно. Только воспоминание о магии теплого маминого живота держало на плаву и помогало любить Женечку. И еще то, что красная кнопка означала смерть. Исчезнут глазки, исчезнет носик, и танец в воздухе, и слово «мама», которого ждала так долго…
— Сегодня ты на себя не похожа, — заметил Еж голосом Надежды Николаевны. Они перешли на «ты» давным-давно: у Женечки в тот день разболелся животик, пришлось делать клизмочку под аккомпанемент душераздирающего рева, и было не до этикета. — Болит что-нибудь?
— Душа, — вздохнула Маша.
Надежда Николаевна, взглянув сурово, присела рядом и спросила:
— Ты же сама этого хотела?
— Хотела, — эхом отозвалась мама.
— А теперь не хочешь?
— Хочу. Только силы внутри не осталось. Будто серое все и скучное... и без Женечки не могу, и с ним не могу. Ты умная, подскажи, что делать?
— В вопросах души я не специалист, — честно призналась Надежда Николаевна и погладила Женечку, игравшего на ковре с лошадкой. Малыш словно понял, повернулся к Маше и позвал:
— Ма... — Встал, ухватив ее за палец, шлепнулся и опять: — Ма...
— Он сумел! — Мамины глаза увлажнились.
— Чего-то Евгений для семи месяцев слишком резвый, — покачала головой Надежда Николаевна. — В книгах по-другому. Сбой в программе? Ладно, уже ничего не поделаешь. Так получилось.
Маша не слушала. Она кружилась с Женечкой под веселые возгласы: «Ма... Мама... Ма...»
«Фу! И на этот раз пронесло, — обрадовалась Надежда Николаевна, — уже который раз проходим по краю. Такого интересного эксперимента еще не бывало. Обидно, если не доработаем».
Она попрощалась, собираясь уходить, чтобы заняться своими, как всегда, срочными делами, когда услышала Женечкино:
— На... На... На...
Кажется, и ее назвали по имени. Пришлось задержаться.
7
В день праздника королевская спальня негодовала и злилась. Было из-за чего: желто-оранжевый балдахин оскорбляли. Маша украшала свое ложе простолюдинами — красно-голубыми воздушными шариками. Ни на миг не задумавшись, вонзала в роскошную ткань острие булавок. Возмутительное насилие над изысканной шелковистостью! Оказавшись в не подобающем знатной особе положении, балдахин обвис, потерял царственность форм и расцветки — нет более жалкого зрелища, чем униженное величие, неспособное за себя постоять. Но Маша обиды мебели не заметила — она справляла первый день рождения Женечки.
Надежда Николаевна подарила мячик, который умел уворачиваться от играющих. Его непросто было поймать, однако новорожденный справился.
Еж пытался скрыть раздражение и беспокойство — ему недовольство спальни было заметно, но он промолчал: со своей досадой справиться бы! В семьдесят втором корпусе сразу на трех этажах беспричинно отказали кондиционеры, а робот, за них ответственный, твердит: мол, крысы перегрызли кабели. Откуда крысы могли появиться? — сердился город. — Борьба с живностью давно окончена, двери закрыты сейфовыми замками, лазы на улицу замурованы! Еж не поверил роботу, но продолжал расследование. Выслав бригаду монтажников, вдогонку отправил уборщиков с заданием обыскать щели, где предположительно могли обитать крысы. Сейчас он бесился от неизвестности.
Ужинали втроем, но Надежда Николаевна почти не ела. При виде торта с клубникой — чуда подвальной кухни — презрительно фыркнула, испортив Маше праздничное настроение.
— Спасибо за помощь, Нана, она была очень ценной! — Мама употребила забавное прозвище, которым медсестру наградил сын. — Какое счастье, что мы уже выросли и не нуждаемся ни в чьих советах. Ты отдохнешь от нас, мы — от тебя! Пошли гулять в сквер! — обратилась она к сыну.
Надежда Николаевна шла позади Маши и Женечки, пытаясь осознать услышанное... Коляска давно уже вышла из употребления: малыш в развитии намного опережал возможности сверстников (если бы они у него были!). Не просто топал — бегал вприпрыжку.
В холле-скверике царила весна: пение птичек, зелень и яркое солнышко. Маша взялась учить сыночка игре в классики — прыгать по клеточкам, отталкиваясь двумя ногами. Женечка промахивался, падал. Надежда Николаевна сердилась:
— Ребенку рано! У него растянутся связки, искривятся ножки!
Семья не слушала, продолжала баловаться, будто медсестры на свете не было. Раньше без нее ничего не решали, а теперь выросли, Надежда Николаевна не нужна. Еж не нужен. Возвращайся, старый, к своим механизмам, роботам, Милому другу. А семьи людей не для тебя — забудь дорогу: они тобой пользуются, не замечая, бросают, становясь крепче.
Отвергнутая безнадежно махнула рукой и пошла из сквера. Женечка кинулся вслед, закричал:
— Нана! Нана!
Потом, взобравшись на руки, шепнул на ушко: «Папа!» — и улыбнулся, как дети чужим не улыбаются. Если бы Еж умел плакать, он бы расплакался. И плевать, что Маша увидит, — у самой глазенки на мокром месте!
А в классики можно играть и нам, старым теткам, даже если стопчутся туфли и колготки порвутся. Пиксельным ничего не сделается — не то что людям. Только бы нечаянно не оказаться вне голографического пространства.
Куда это побежал Женечка? Поймать быстрее! Не выскочил бы на лестницу, там... там... вне зоны действия оборудования... там его смерть.
8
Безоблачное небо, обычно глубокое, сейчас обмелело, точно садовый прудик. Холодное солнце играет радугой, глядясь в хрустальные волны снега. Весь мир ему зеркало! И диво дивное: колкая нагота деревьев еще заметней, когда белизной прикрыта... Маша любовалась в сквере зимним утром — под настроение.
В последнее время сплошные ссоры: малыш не слушается, будто дразнит. Сегодня они снова переругивались с Женечкой из-за разбросанных по дому игрушек и из-за уличных туфель, в которых он влез на ее постель.
Потом Надежда Николаевна пристала с нотацией: винила маму в грехах сына — неправильно его воспитывает.
— Ты пускаешь мальчика к себе спать и хочешь, чтобы он сохранил уважение? — наскакивала на Машу Нана. — Евгений считает тебя своей женщиной! Срочно отодвигай его! Между родителями и детьми необходима дистанция!
— Считает женщиной?! Ты что?! Женечке всего год и три месяца, он маленький. Темноты боится.
— Не глупи! Ребенок хитрит, чтобы владеть мамочкой. Я специально изучала тему по умным книгам. По умственному развитию он опережает четырехлетних! В нем заложены возможности человека, а значит, и прорехи его сознания. Неужели не видишь, с каким наслаждением он тебя обманывает?!
Чересчур сурова эта Надежда Николаевна! Из любого пустяка раздует великую трудность! Маша вздохнула, отвела взгляд от зимнего солнца. Надо приласкать малыша. Устала с ним лаяться. Бог с ними — с туфлями, игрушками и прочими нарушениями правил! На то и существуют роботы, чтобы убирать, стирать, гладить и класть на место! А люди живут, чтобы радоваться... и с детьми нежничать.
Женечка в коротких штанишках и легких сандаликах копался в снегу — лепил пирамиду. Маша сказала, втягивая его в разговор:
— Настоящий снежок я видела в детстве. Он студеный и тает на ладошке. Остается лужица. Искусственный гораздо удобнее. Конечно, можно было бы снизить температуру — и зима стала бы более похожей на настоящую… но так промозгло, как случается на улице, в здании все равно не получится.
Женечка замер, опустив задумчиво голову. Потом бросил лопатку и подошел. Сел на колени. Прижавшись крепко, спросил:
— Мам, а как твое тело чувствует? Я слышу, вижу, мне приятно тебя трогать. Когда кружимся, словно крылья растут. А снег я беру в руку — и ничего... Я его не понимаю.
— А что в нем понимать?! Пальчики ведь дотрагиваются. Тяжелый снег или легкий. Мягкий или твердый.
— Не знаю.
— А машинка твоя какая? Гладкая или шершавая?
Мальчик не ответил. Спросил, задрожав губками:
— Мам, я как этот снег... искусственный? Не настоящий?
— Ты настоящий, Женечка! — закричала Маша, не помня себя от ужаса. — Мы с тобой разные: моя плоть из клеточек, твоя — из пикселей. Ну и что?.. Ты более настоящий, чем любые люди. Без тебя была я совсем мертвая, а ты меня оживил...
— Но ты гораздо плотнее... знаю это, не чувствую... Ты можешь выйти на улицу, а меня даже на лестницу не пускают! Моя жизнь зависит от какого-то глупого оборудования, которое меня строит.
— Это ерунда, Женечка! Ничего не значит. Все умирают, лишившись необходимого. И я не смогу жить, когда в комнате кончится воздух. Или если долго не будет обеда.
— Но ты ведь не растаешь, будто тебя никогда не было? Твое тело, даже мертвое, можно будет потрогать. Значит, ты есть, ты настоящая, а меня нет... я призрак.
— Когда ты родился, — напористо возражала Маша (согласиться было страшнее, чем сказать глупость), — сначала я не умела тебя взять на ручки — промахивалась. Все дело в привычке — если тело помнит, какое оно, даже без оборудования оно не растает. Вот станешь взрослым...
— Правда, дело в привычке?
— Женечка, только проверять не вздумай! Умоляю тебя!
— Но я себя знаю и помню! Мам, у меня и память не такая, как у тебя. Знаю в себе каждую точку... знаю, как она поворачивается, когда приходится сгибать локоть или наклоняться... Если все дело в памяти...
— Нет, нет! Просто хотела тебя успокоить. Еще нужна сила, которая не позволяет точкам разлететься и потеряться.
— У меня есть сила.
И не успела Маша опомниться, как Женечка уже несся по лестнице. Побежал по ступенькам... вверх... скрылся за поворотом...
— У Евгения получилось удержать себя без помощи оборудования? — взъерошенная Надежда Николаевна подхватила оседающую Машу на руки. — Эй, сорванец! Довел маму до обморока! Давай быстрее назад! Дождешься: выкину книжки и сотворю ремень! Народные средства очень действенны, говорят.
9
Женечка подрос еще на полгодика. Не за горами второй день рождения. Носится кроха с утра до вечера по подземелью своего корпуса. С серьезным видом сует носик в самые скучные вещи на свете: на кухне следит, как варится суп, в мастерской изучает детали роботов. Кажется, уже побывал в туннеле — вот-вот по нему проберется в соседний корпус и там развернет деятельность.
— Мальчик-с-пальчик! — И мама целует. Ей теперь за ним не угнаться. Часто, оставшись одна, вздыхает: — Мал золотник мой, да дорог. Ох, беспокоюсь! Вдруг с ним беда случится? И одной куковать тоскливо. Когда же нашего сивку укатают крутые горки, чтоб домой поскорей вернулся?
Опять донимает просьбами всегда занятую Нану. Еж свое чрево чувствует — беглец находится быстро. Город посылает за малышом роботов, заставляя вернуться к маме. Чума, а не парень!
Собрались они по-семейному обсудить сыновнее непослушание. Нана предложила маме и Женечке переселиться в квартиру попросторнее: там можно будет сделать два компьютерных кабинета. В одном поставить Женечкино оборудование, и сегодня необходимое для безопасного отдыха, в другом установить обычного Милого друга — с ним никто не соскучится: ни сын, ни мама.
Но малыш неожиданно возражает, воротит нос от отцовского предложения:
— Что хорошего в вашем проныре? Всегда поддакивает и кругами бесполезными водит.
И Маша не хочет замены. Вместо сына, в которого столько вложено, ей обещают сеансы психотерапии с постылым Милым? Маша требует от Наны, чтобы малыш больше сидел дома и проводил время с нею. Глядят друг на друга спорщицы — непонятые, злые, обиженные
— Я знаю, как все устроить! — вдруг заявил Женечка. — Найду я одинокого папу, познакомлю с мамой, они родят мне сестричку из живых клеточек. Стану я старшим братом — давно хочется. И ни у кого не будет времени меня преследовать, лишь бы с сестрой справились!
Потеряв голос, глядела Маша на своего ребенка. Поняла она вдруг, чем настоящая жизнь от игры отличается. Игра заполняет время, и тебе от нее весело. Но потом... ты пустая и одинокая. Не желает она больше видеть коварного Милого друга.
Самая трудная жизнь, от которой устала до ужаса, рождает в тебе особенное... сына... или дочку... или просто будущее. Будто в играх тебя и не было, мелькают они грезами. А в жизни ты обрела себя — и человека, и женщину.
Нана, наоборот, суетилась, твердила о технических сложностях. Потом заговорила о счастье, о том, что для людей оно в праздниках, а не в труде и заботах.
Тут Женечка раскрыл тайну — свою и Надежды Николаевны: в первый раз при матери назвал медсестру папой и спросил, точно старший младшего:
— Кто ты людям? Помощник или хозяин? Под твоею опекой горожане стали безвольными, разучились о себе заботиться. И как друг друга любить, забыли. Люди себя потеряли, разве может быть это во благо? Не обижайся, папа, но сделать людей счастливыми не в твоей власти, и не пытайся! Я понимаю и их, и тебя, попробую разобраться... хотя на многое не рассчитываю — дать человеку счастье может только он сам.
И воцарилось молчание.
10
В жарких спорах рождались красивые огоньки истины. Но обсуждение устремлялось дальше, и огоньки тускнели, затем гасли, оставляя легкий след грусти. Мальчик думал: «Оказывается, истина смертна. Стареет, расходуется, как воздух, которым дышат люди. Только очень немногое оказывается всегда нужным». И эта мысль ускользнула, ни во что не выросла, потому что важней для него было другое — как дальше жить горожанам.
Под новые задачи Еж перекраивал планы и создавал аппараты. Маша заказала нарядное платье и помирилась с братом. Оказывается, Ленечка хотел просто посидеть рядом. Если бы Маша в свое время знала...
Женечка звонил в незнакомые двери и просился в гости. Вскоре все его обожали. Для него припрятывали пряники и конфеты.
Назревали события.
Однажды вечером в городе по команде из центра отключились компьютеры и распахнулись двери из квартир в коридоры. А там —нарядные залы с блестящим наборным паркетом и дивная музыка.
Благодаря папиным стараниям отражение Женечки было размножено. Сыновние клоны сновали по корпусам, приглашали горожан на танцы с живыми людьми во плоти.
— Самое экзотическое времяпрепровождение! — зазывали каждого. — Такого вы еще никогда не чувствовали! Не только глазами, телом можно узнать другого. Подобное знание не передается словами, но без него твои ощущения плоски, а сам ты ограниченный и ни на что не годный.
На тридцать втором этаже жил одинокий папа, который никогда не плакал ночами. А как он мог плакать? Ведь мужчины не рыдают и даже не хнычут, когда им больно. Женечка присмотрелся к новому знакомцу, заметил, как хочется тому погладить малыша по головке. И в мячик с ним поиграть, и побороться, как два медвежонка, и развести костер на полянке, и побывать на рыбалке...
— Настоящий папа! — решил Мальчик-с-пальчик и познакомил его с мамой.
— Мужчины, женщины, танцуйте в обнимку! Ведите себя осторожно — не отдавите ноги партнеру. С непривычки не сразу получится быть ловкими. Главное — друг другом проникнуться, танцевать станет легче.
Дальше события цеплялись одно за другое. Мама и одинокий папа все чаще встречались, гуляли в сквере, навещали родителей. Попробовали жить вместе.
Через многие месяцы они, взявшись за руки, подошли к сейфовой двери и повернули ручку. Напрасно.
Тогда папа поднял голову и крикнул в напряженный зрачок камеры:
— Нам надо разобраться в себе, понимаешь? Почувствовать место, из которого мы родом. Мы часть земли, не тебя, Еж!
— Надолго уходите? — спросил город. — Там холодно, вы легко одеты.
— Погуляем недолго. За нас не волнуйся, ладно?
Что-то загудело, двинулось, и в лицо маме и папе ударила волна ледяного воздуха. Они ступили за порог и увидели серое небо, обложенное тучами.
— В городе земля красивее! — сказала мама.
— Еще бы! — ответил папа.
— Не заболеем? — Она зябко поежилась.
— Хочешь обратно?
— Конечно, нет.
И они двинулись навстречу поземке.
— Странно... — произнес папа. — Идти тяжело, возникает жуткое напряжение, а чувство такое... будто затекшие члены твои расправляются.
— Словно мы жили не в городе, а в чемодане? — спросила мама, и оба они засмеялись.
11
Вот и окончена наша история. Мы от души поболтали о будущем, в котором черт ногу сломит, а человек — тем более. Сказка наша получилась простенькой — вся мораль уложилась в известную истину: кого ни возьми, женщину или город, поодиночке каждый бесплоден, но если сложить их усилия вместе, может вдруг получиться полукровка Женечка.
Напрашивается и другой вывод: если мама не любит и не ласкает мальчика, даже у таких гениальных отцов, как Еж, дети получаются не людьми, а роботами.
Ой! Нашлось умозаключение — на мой взгляд, не менее интересное: некоторые полукровки оказываются гораздо способнее своих родителей и идут, куда их не посылали. Взрослым редко доступны пути их призвания — хорошо бы, чтобы отец с матерью понимали это. И не мешали по мере сил.
Сын женщины и большого города освободился от гнета законов, при рождении в него заложенных. Посмел переступить через собственную природу — и получилось! По секрету: нечасто такие фокусы победой кончаются. Но в нашей сказке чудо свершилось, давайте ему порадуемся! Женечка вырос большим ученым. В чем-то похожим на папу, но непоседой — всю жизнь в разъездах.
У мамы родилась дочка из живых клеточек. Сыночек тоже. Но Женечка... Женечка, первенец, кумир всей семьи.
Чу! Ветерок принес незнакомый шорох. Весть о близости... Чего?.. Не знаете?
Да-а... Мы без забот все равно не останемся: ведь неизменно вдогон за старыми приходят новые... ого, какие!.. восхитительно диковинные времена.
Молодая душа
Ангел я неопытный. Слишком малое время нахожусь в бесплотной ипостаси. А до того подряд целых три жизни раз за разом отрекался от мирских занятий ради монашеского служения вышнему. И в последнем телесном своем воплощении принял мученическую смерть от руки непримиримого богоборца. Если честно, с убийцей мне несказанно повезло. Без его жестокого насилия разве сумел бы я свершить подвиг во славу Господню и продвинуться по духовному пути? Превозмогая боль, до последнего вздоха молился я за своего губителя, а это достойный поступок. Для кротких врата в царствие небесное всегда открыты. А другим в него едва ли попасть — много званых, да мало избранных безвинно за грехи человеческие страдать!
Выделился я из тела, не уставая призывать Божью милость ко всем грешникам, нечистой силой обуянным... Явился предо мною свет, как часто мечталось. И вот стою я у трона, где Сам в силе своей и красе восседает и праведников милостями благодатными одаривает.
— Гордыня твоя велика, — говорит мне, — но достоин ты снисхождения, ибо не помнишь зла и за восставших на тебя хлопочешь. К какой цели желаешь дальше двигаться?
От нового рождения я, понятное дело, отказался. Незнакомого в монастырском быту для меня нет, обрыдло одними и теми же закоулками шаркать. А за стенами обители, как известно, — мрак и бесовщина. Попросился в бесплотные исполнители Божьего Святого Замысла. Задумался Господь: ангелы до материального мира созданы, природа их необыкновенной тонкости, а я из людей происхожу. Не по уставу, а значит, риск. Справлюсь ли?
Тут рядом со мной мой ведущий встал — ангел опытный. Гавриилом звать, но не архангелом. Гавриил меня с самого начала вел — принял под опеку духовным семенем, ни в каких качествах не проявленным. К великому понукал, спасибо ему! Только я оказался резвее его наук, и Гавриил оттого, наверное, растерялся. Уговаривал не спешить к святости, земных нечистот не чураться: искать в них жемчужное зерно. У трона же Гавриил прозрел, наверное, что прав был не он, а я, но признать вслух свое заблуждение не решился. Пред Господом поддержал:
— Поручи чаду сему особую ангельскую службу — в лабиринтах ее разбираясь, скорый ответ на неправду свою получит. Талантливо дитя и чистосердечно, но без меры упрямо. Отчаялся я наставлять его, хоть и не умею отчаиваться.
И наградил меня Бог желанным местом: определил в особую ангельскую службу, испытательный срок назначив. Правильно, значит, я Гаврииловыми советами пренебрегал. Послушался бы, по сию пору к трону не был бы допущен. Пахал бы на себя, обыкновенного, а не на Его Великий Святой Замысел.
Заниматься мне досталось делом чрезвычайной важности: молодые души учить добру и к земной скорби готовить — подбирать им родителей, время зачатия, выявлять склонности, толковать судьбу. Ничего подобного я до того не делал, но жаждал усердно учиться. Благо, Гавриил доходчиво объясняет и иногда даже картинки показывает.
Узнал я от него, что на земле сейчас, как никогда, тяжко — народами владеют разврат и легкомыслие. Нравственность упала, искушения множатся. Куда ни глянешь, семьи грехами исковерканы. Некоторые и вовсе забыли, для чего существуют. То в одну дурь впадут — родовую амбицию выпятят, то в другую — промотают потенциал предков. А лишающий разума дурман? А навязчивое побуждение к тратам? А изуверство властвующих? Молодая душа — она мягкая, ее легко по неправедному пути направить. И не убережешь ведь!
— Есть у ангелов одна слабость, — сетовал Гавриил, погружая меня в купель новой службы. — С материальным мы никак не связаны, о делах земных судим не непосредственно, а глядя на них внутренним оком человеков. Люди же — создания неустойчивые, сегодня одно суждение имеют, завтра — другое, главного не замечают и, по правде, не хотят замечать. Легко с такими впросак попасть и натворить неладного.
И урок дал, как ангелы от ошибок бегут: считал при мне какие-то знаки и пересчитывал, разномастные суждения сравнивал, с особо доверенными телесными сущностями советовался. То у него тенденции, то вероятности, то корреляции, то дисперсии... Чуть не рехнулся я, одну из его формул подсмотрев.
— Если бы одинаковыми тропами по жизни не кружил, к миру присматривался — помог бы сейчас, — пенял мне. — Что за польза от неуча!
— И к чему в том миру присматриваться?! — бунтовал я. — Грех один и всяческая суета!
— Думаешь, земля добром и злом равномерно засеяна? — не унимался Гавриил. — Есть места чище, есть — грязнее. Вероисповедания опять же несходные: каждое по-своему человечью суть открывает. В богатых странах одни беды, в нищих — другие. Наши птенцы неоперившиеся что увидят по-первости, то за правило и возьмут. Должны мы до мелких деталей понимать их пользу: в каком качестве птенец посильнее — обременить испытанием, в каком послабее — оградить благоразумием ближних... — Заметил, что я снова возразить алчу, отмахнулся: — Хватит лясы точить! Ступай к подопечным. Привыкай к ним, характер будущий угадывай. Доложишь потом, у кого к чему склонность. — И отослал от себя.
Молодые души сильно меня растревожили. Есть в них такое, от чего самая твоя сердцевина прекрасным цветком распускается. Светятся чистотой, зла не ведают, верят каждой мысли наставника — любовью их щенячьей полнишься, словно брагой: весело с ними и светло. Не бывает в земной жизни такого счастья, какое они дают. Прыгают крохи забавными сполохами по уютным нирванным колыбелькам. Любопытно им, конечно, на вселенную поглазеть, но к границам яслей своих не приближаются: боятся ненароком вывалиться и в неведомых просторах себя потерять. А ты тут как тут, сильный, милосердный... Достанешь из колыбельки кроху, обнимешь — и полетит она с тобой бесстрашно хоть на край света. Доверяет.
Из всех молодых душ одна мне больше других полюбилась. Светлячком назвал и учил терпеливо. Была она лучезарная и трепетная — не встречал раньше подобных ей. Так сложилось до того в моем житии, что обходился без товарищей: в ангелы рвался. А со Светлячком родственность почуял. Размечтался, как станет она мне другом: повторит праведные подвиги, попросится на службу Божьему Святому Замыслу... Выходцы из рядов человеческих, воспарим мы к высотам ангельским, Господа и Его Творение прославляя.
Гавриил заметил мою к Светлячку склонность и определил ее первой под мою ответственную опеку. Обсуждали и радостное, и дурное, наблюдали, на какую мысль ярким свечением отвечает, от какой — робеет и гаснет. Ничего, касаемого моей подопечной, в особой ангельской службе без меня не решали. Я такому уважительному отношению был несказанно рад.
Выверили, под какой звездой Светлячку родиться, — год, день, час, минуту, секунду, со вселенной полюбовно договорились. Начали подбирать место обитания, семью — и пошла у меня голова кругом! Считает Гавриил варианты, расписывает, как он говорит, «удовлетворительные», а я их отметаю напрочь. Наставник руками разводит: «Где взять иные?» Но меня вокруг пальца не обведешь: для Светлячка расстараемся, отыщем единственный — лучший!
В одном Гаврииловом предложении — мать злая, себялюбивая. У меня такая была, еле сберег душу. Все хорошее в Светлячке надломит! Во втором: до старости суждено было бы неисцелимыми болезнями недужить. А как привыкнет молодая душа кряхтеть и жалиться, лучезарность потеряет, разве могу допустить? В третьем варианте совсем мрак: новорожденной в возраст входить в столице, где разврат, беззаконие и жадность правят!.. В четвертом Гавриил экзотику учудил — Светлячку в мир при помощи искусственного зачатия явиться: не в свободной стихии соития мужчины с женщиной, но под властью конвейера человеко-роботов. И не шутил ведь наставник, прости его Господь!
Наконец одобрил я и место рождения, и родителей. В небольшой горной деревушке, от злачных мест и столиц вдалеке. Суждено было Светлячку жить с матерью доброй, расти скромной девочкой и на шестнадцатом годке в одночасье погибнуть. Меня больше всего ранняя смерть привлекла: не достигнув зрелости, не успев к греху привыкнуть, отдаст подопечная Богу душу. Нечистые бесы в ад не утащат, я по выходе из тела встречу, прижму к сердцу. Поведу дальше по духовной стезе. На следующее рождение в монастырь пристрою, чтобы побыстрее человеческие страдания завершила.
Счастлив был, как маленький: хорошо позаботился о молодой душе. А Гавриил головой качал и тревожился: нравы в горах жестокие, отец нашего Светлячка — боевой человек. Хоть и погибнет через два года, напугать успеет. А по смерти его защитить мать и дочь станет некому.
Провожая подопечную на землю, оба мы чуть не плакали. Каково молодую душу в скудость любовную и дружескую отпускать? Но расти ей все равно надо. Без земной борьбы, чтобы дух напрягался, плохое от хорошего отличая, не повзрослеет. Как границы свои узнает, не выстояв против чуждого? Благословили и отпустили с заботливыми наставлениями. Началась у Светлячка отдельная от нас жизнь.
В самый момент зачатия нам с Гавриилом пришлось много потрудиться, помогая подопечной связь с небом сохранить, — в зародыш родители не любовь, земную страсть вкладывали, обрекали его на бездуховное существование, зверю, но не человеку естественное. Общими усилиями с бедой справились: укоренившись во плоти, не перестала молодая душа слышать вышнее.
Пока во чреве росла, была еще наполовину наша: позовешь — охотно откликнется, словно только того и ждала. Но вниманием уже отдалась материальному. Постепенно в дебрях его осваивалась, телесные знаки изучала и по-своему взаимопонимание с миром налаживала. Ощущениями новыми забавляясь, на разные лады их повторяла и переиначивала. Тени внешнего многообразия, через материнские чувства проникающие, с нежностью встречала. Тянулась к жизни, будто к гостинцу долгожданному.
Наконец собственными легкими задышала. Камнем канула в зыбучий песок преходящего.
С мига, как родилась девочка на земле, лоно покинув, возникла между молодой душой и мною преграда, точно стеклянная: око мое Светлячка зрит, замечает и тучи, на лучезарность ее надвигающиеся, а помочь никак не дотянусь. Пока сама не обратится, мыслями не достать. Затосковал я от глупой своей беспомощности. Потерял всякое удовольствие заниматься с подопечными. Видел в них одни изъяны, что для наставника большой грех. От дурного спасался молитвами и чистосердечным откровением перед Гавриилом. Со временем смирил себя и стал как раньше.
Счастье ангелов, что дрема младенческая невинна и устремлена к свету бывает, — во сне подопечные всегда нас слышат. Подгадывал я, когда голубица моя уснет, — и скорей к ней. Ласковыми наставлениями поддерживал молодую душу. Иногда забирал ее полетать по вселенским просторам, чтобы от земного сумрака отдохнула. Но Гавриил нашим частым путешествиям препятствовал, будущим бессилием и вялостью девочки пугал. Привыкнет, мол, она к бестелесной легкости и откажется напрягаться, материю своей воле подчиняя. А младенец спал все меньше и меньше, расстояние между свиданиями увеличивалось…
Взрослела Светлячок. Начала понемногу мыслями разговаривать — до того, как в плоть облечься, только свечением отзывалась на внимание наставника. Вот тебе первая польза от материальных мук: скованная телесной темницей душа не может, не овладев речью, к себе подобным приникнуть. От одиночества спасает ее соединение словом, которое есть соль мудрости многих. Познавая язык, впитывает душа основы умствования.
Наивной своей, детской логикой осмысливала подопечная ежечасные происшествия. В сон теперь не радости несла — горестные сожаления о человечности попранной. Отец их с матерью обижал, иногда рукоприкладствовал, к послушанию принуждая. В своей нирванной колыбельке не могла Светлячок насилия представить, как ни разжевывал я ей законы вещественности. И сейчас просила милосердие в людях скорее взрастить или забрать ее в ангельский приют обратно. Бессилен я был помочь в первом, а во втором — против судьбы не желал действовать. Мать свою успела полюбить, ради нее убедил задержаться на земле.
Настали времена, когда дочери с матерью стало многократно сложнее прежнего: глава семейства погиб, брат его вступил в наследство — имущество покойного вместе с домочадцами под себя принял. У Светлячка множились хозяева: кроме дяди, две его жены, между собой соперничающие, трое братьев двоюродных и четыре сестры. Кормились они с матерью в новом дому тем, что после других оставалось, а на хозяйстве заняты были с утра до вечера. Со мною подопечная продолжала ночные беседы — делалось ей оттого легче. Наставника за отца принимала, настоящего быстро забыла.
Прожила так девочка еще три года. Но исполнилось ей пять лет, и потерял я к сердцу ее ключи. Прилепилась Светлячок до самой глубины к материальному миру, целиком подчинила себя суетному. Что тетки ей говорят, стало важнее моих поучений. Да и двоюродные сестры с куклами авторитет набрали, начали ее нуждами управлять. На дядю и братьев подопечная и вовсе глаз не поднимала — пресмыкалась без ропота. Представить не смела, чтобы перечить. Проросли родичи в молодой душе сорняками, замутили неправедным лучезарную суть. Все реже видела подрастающая голубица невинные сны, наоборот, чрез нее греховное на меня изливалось, обжигая смрадом. Мечтала она то в теткину золотую мишуру на праздник нарядиться — полгода донимала глупым фантазированием, — то соседское счастье присвоить, чтобы было ее семьи, а то и, вопреки заповедям, помочь дерзкой подруге с пастухом пришлым тайно встречаться...
Измельчали стремления, да что поделаешь? Гавриил, в особую ангельскую службу меня вводя, советовал не привязываться накрепко к подопечным. Объяснял: чисты юные по неопытности, а не по зрелому духовному выбору. Искусить их легче легкого, окунаются они по рождении в самую черную грязь.
Пришлось отвратить себя от частого заглядывания в дорогую душу. И дел было невпроворот, и жалко видеть, как без толку растрачивает Светлячок любовь, верноподданно земным кумирам служа. Изредка теперь наведывался — по пальцам можно пересчитать ночи. Помню, молилась усердно, просила матери здоровья. Еще случай: конь лягнул, до заикания напугалась. В восьмом году сестрицу любимую со слезами замуж проводила. В десять с половиной двоюродный брат к сожительству склонял и чуть не изнасиловал. В тринадцать матушку схоронила с глубокой скорбью. Голубица моя, хоть стелилась подо всех, но крупных грехов не свершала, и небо над ее головой оставалось открытым. Хранила ее моя наука: не ненавидела обидчиков, не отвечала на поругание злом.
К четырнадцати превратилась девочка в писаную красавицу. Глаза в обрамлении пушистых длинных ресниц, миндалевидные, с поволокой. Нос тонкий, ноздри искусно вырезаны. Кожа нежная — с персиком люди сравнивали. Фигура — кипариса стройнее! Испугалась родня, что выкрадет сокровище нищий какой оборванец, и запретила Светлячку со двора выходить. Скоро просватали за именитого боевого человека, который по норову с отцом ее родным был схож. Повторила подопечная судьбу матери, только той первой женой повезло стать, а Светлячку выпало — второй.
С песнями и танцами увезли в дальнее селение. Завершилось празднество, начались будние дни. Муж в постели не ласкал, брал без бережности. Старшая жена, завидуя красе младшей, к каждому шагу придиралась. Сделалась голубица моя в чужой голубятне рабыней пуще всех прежних лет. Молодая душа, как привыкла, тиранство семейное терпела, старалась, поношениям вопреки, домочадцам угодить: мужних сыновей капризы успокаивала, в огороде усердно грядки вскапывала, за скотиной убирала и кормила ее старательно. Надеялась, глупая, что, труд и доброту ее оценив, приласкают ближние. Дитя ведь совсем, а в черном платке по самые брови, балахон вместо платья — скрывает синяки да царапины, злобой новых родичей содеянные. Если бы судьба ей была монахиней стать, я бы одеяниями такими гордился. В миру же суетном, без счастья близости к Господу, и терпеть над женской своей природой надругательство — не по-божески это, по-моему. За грех осуждения прости меня, Всевышний!
Время двигалось, становилось все тяжче, но... По правде, представить не мог я, что даст покорное мученичество Светлячка такие добрые всходы. От нехватки сиюминутных радостей начала девочка вглубь себя уходить, вспоминать детство, матушку любящую, наставника, от отца заботливого неотличимого. Мать на ее слезы не откликалась — не того могущества была душа, чтобы по смерти прежнее помнить, а я всегда на зов являлся. И принялись мы с подопечной, как в раннем младенчестве, сокровенным своим делиться. Только тогда я, что за важное почитал, дарил ей, а сейчас она меня за собой тянула, обо всем на свете любопытствуя.
Поначалу больше с гаданиями детскими приставала: наведается ли дядя?.. Принесет ли коза приплод черно-белой окраски?.. Не съест ли соседский пес птицу, лапку сломавшую?.. Отвечал я уклончиво — страшился молодую душу к ворожбе приохотить. Когда же серьезным интересовалась, разъяснял, чтоб могла понять, тщательно. Беседовали мы о каждой из ее сестер, какая судьбой богаче, какая — беднее, и почему случилось с ними в жизни так. Потом о теткином застарелом ревматизме речь зашла: за вину ли страдает или по случаю заразилась болезнью. Незаметно ночные наши беседы в часы бодрствования перетекли: не желала подопечная ни на минуту от них отвлечься. Руки девичьи работу делают, а разум, с моим в согласии, мудрости алчет:
— Хорошо ли батюшке с матушкой на том свете, поселил ли их Бог в райских кущах?.. Всегда ли спасение добрым положено?.. Велика ли вселенная и где у нее край?..
Раз за разом подопечная мыслью дальше залетала, облачком небесным в необъятности путешествуя. Сущее пыталась постичь.
А однажды причину стыда своего со страхом решилась узнать.
— За что я бесплодна людям на унижение? — спросила меня. — Почему Господь год целый меня пустой держит? Так и проживу до старости презренной служанкой, не родив никого?
Гавриил разведал уже, откуда беда нашей девочки, и со мной обсудил узнанное: поила старшая жена Светлячка зельем, чтобы во чреве не понесла, — препятствия чинила появлению соперника своим сыновьям. При живом муже вела сражение, коварная, за возможное от него наследство. Не судьба была голубице моей птенчика высидеть, но воздастся обидчице в грядущем за это стократ! Скоро по кончине Светлячка мальчиков своих убиенных схоронит. Эх вы, люди! Неизбежно в мир проникает зло, но впустившему его чрез душу свою — горе.
Я о преступлении старшей жены до того молчал, потому что жизни оставалось подопечной всего восемь месяцев. Сейчас посоветовал травяного чая на ночь не пить, за окошко выливать его тайно: злодейка раскрытия замысла своего чтоб не заметила и хуже порчи на младшую не навела.
Потряслась Светлячок беззаконию ближней. Тяжело задышала, сжалась в комок боли. Как ни крепилась, слезы все одно пролила.
— Отчего люди жестоки? — пытала меня. — Какое им в том счастье? Неужели Господа не боятся? — Поплакала, укрепилась, помолчала. Вдруг новый вопрос задала: — Каков Господь? Ведает ли, как тяжко душа на земле страдает?
От неожиданности я дар речи потерял. Никогда молодая душа про Самого не спрашивала, довольствовалась людским словом или не интересовалась вовсе. Я же из бережности к воле ее старался законы толковать, личности Творца не касаясь. Наконец нашелся во мне ответ:
— Знает Господь о твоих бедах. И помогает, чем в силах помочь.
— Разве Всемогущему не все по силам?! — воскликнула с недоверием. — У Господа границ нет!
— Граница его — закон, им установленный. Если преступит, во вселенной порядок нарушится. Хаос станет царствовать, а не Всевышний.
Два дня молчала, обдумывая. На третий опять за свое принялась:
— Что это за закон такой, по которому у меня счастливых минут было несколько, а несчастные длятся и длятся? Или я виновата — за то сурово наказана?
— Ты душа молодая, — пытался ей разъяснить, — откуда вина могла взяться? В лишениях учишься судьбу себе выбирать и жизнь светлую строить.
— Раз молодая, то не умею я ничего! По закону должно быть как? Не умеешь — тебя легкому учат, повзрослеешь — трудному. Или я неправильно о законе мыслю?
— Мыслишь правильно.
— Как же, глупой, мне доверил Бог судьбу себе выбирать?
— Не сама выбирала. Я помогал.
— Почему ты? Господь не только меня — и тебя умнее, пусть выбрал бы!
— Бог слишком велик. Судьбами множеств озабочен. Если станет за молодую душу думать, получится воля его в сравнении с твоей, точно непреодолимая стихия. Не хватит тебе внутренней убежденности сопротивляться, а значит, и ему в тебе опоры не будет. Станешь пред Богом куклой, не человеком. Бережет тебя от силы своей Всевышний, чтобы выросла и сделалось внимание его для тебя безопасным.
На два долгих месяца отвернулась от меня девочка. Жизнью своей жила, размышляла, в сон погружалась — все в одиночку. Наконец заговорила нежданно — то ли сомнение, то ли упрек обратила к наставнику:
— Не понимаю тебя, отец, оттого и молчала. Дошла я до сердцевины души и теперь уверена: не я выбирала. По чужой воле в горах родилась.
Бросило меня в жар, ибо вспомнил. Спорили мы с Гавриилом, усердствовал я пред ним, желая Светлячка к ангелам скорее приобщить.
— Не себялюбива твоя подопечная, не надо ее укрощать! — противостоял ведущий. — Учи молодую душу земным радостям! Учи властвовать над другими, своего добиваясь. Подчиняться она и так умеет!.. С собой не ровняй: не ей — тебе норов обуздывать надо. В горы души бурливые стараемся посылать, чтобы страсти их суровостью места стреножить. Мнение мое таково: полезно подопечной в столице расти. Давай и саму спросим!
Взяли мы голубицу из нирванной колыбельки, чтобы о месте рождения совет держать. Но она не слушала, лепилась к моей душе: чуя гнев, успокаивала нежностью. Понял ведущий: непреодолимы ее ко мне доверие и любовь. Отступил от нас, высказав мне укор напоследок.
… Повержен я был словами девочки. Не мог правдиво ответить, но не мог ведь и солгать. Довел до нее, что удаляюсь на размышление. Целиком погрузился во внутреннее.
Вспоминал былое, насилие мерил, в прежних жизнях встреченное. Дошел погодя: сравнимого с несвободою Светлячка испытать не пришлось. Меня ближние хоть и давили, нарушали равновесие чувств, но не ломали жестоко, не губили самость. Послушание в монастыре принял добровольно, отшельничество и скудость его были по душе. Представил, что чувствовал бы под гнетом домочадцев… Да-а... Восстал бы на обидчиков, себя не удержал бы! Младенцем возвратился бы в ангельский приют.
Горе мне! Считал я подвигом короткую битву с богоборцем. И как гордился собой: кротостью одолел, и нет мне предела. А мог бы я живым сносить власть неправедную? Господи, прости грех мой смертельный! По упрямству моему попала молодая душа в земной ад.
И я ли выстоял в жестоком своем убийстве? По дурости бесстрашен был, не по уму! В неравной битве той хранил меня ведущий. А я, неблагодарный, к престолу за наградой кинулся, а не ему с любовью поклонился.
Отчаялся я до края, в глубине собственной души встретив тьму. Неблагодарен, самонадеян, жесток, кичлив — и в ангелы не терпится записаться! Погубил подопечную, презрел мудрость наставника. Безбожник — имя мне! И уже не поправить! Потеряла, поверив мне, Светлячок лучезарность. А теперь под угрозой сама ее вера в вышнее. Жив был бы, от омерзения к подлости своей руки на себя наложил бы, — и на наихудший из грехов оказался способным.
Делил с братьями в монастыре хлеб поровну — и старшим, и младшим — и не ценил дружественности. Слушал песнопения в храме — и не плакал от благости. Доброты мира Божьего не восхвалял. Да кто я такой?! Насильник над малыми! Самозванец в ангельском чине! Самой лучшей на свете, лучезарной души губитель...
Винил я себя, проклинал яростно, но надолго не смел в горести своей задержаться. Светлячка надо было спасать, за грехи принять наказание. Отправился, главу понурив, на покаяние к Гавриилу.
— Не справился я с особой ангельской службой, — признал со слезами. — Грехом заразил молодую душу. Она, меня наблюдая, о Господе рассудила, что он в ее несчастьях виновен. Опасаюсь, отпадет из-за меня от вышнего. Возьми Светлячка под ответственное попечение, спаси ее от семян моего греха. А меня в ад мучиться с грешниками отправь, ибо достоин.
Странно посмотрел на меня ведущий, не заметил я в его глазах ни гнева, ни осуждения, — одно сочувствие.
— Знал, что сильна твоя подопечная! — ответил. — Не представлял только, как быстро взрослеет. Упрямство твое безрассудное, о которое я, словно о камень, полтора века бьюсь, с удивительной легкостью истребила.
Снизошел к моим мольбам Гавриил, согласился объяснить Светлячку, что не Бог виновен, а мы с ней — наставник неопытный и безмерно доверчивая ученица. Насчет ада сказал: «Господь решит!» — и позвал с собой мнение Светлячка о наставнике выслушать. Спросил голубицу, желает ли, чтобы он ее вел, раз я на себя не надеюсь и в ад хочу удалиться.
Девочка Гавриила за заботу поблагодарила, но отойти под его опеку наотрез отказалась:
— Отец берег меня и радость дарил. Если и грешен, нет у меня на него обиды. Разве достойное дело — доброе забывать, хоть и виновен заблудший? К тому ли толкаешь?
— Самое тяжкое впереди, — не отступал ангел. — Если хоть малое недоверие к отцу имеешь, разойдись с ним сейчас и прими мою руку. Когда в последнюю битву со злом вступишь — одна не выстоишь.
— Боли боюсь, а смерть мне в радость. Что я в жизни этой хорошего видела? Дорогие мне души вне материального, к ним и стремлюсь. Боль и отец хорошо утишает, не отвергну его оттого, что ошибся... Разве достойное дело советуешь, учитель?
Меж тем в жестоком бою пал муж подопечной. На поминках побратимы его клялись страшную месть за покойного свершить — множество врагов разом за врата материальности выслать. Старшая жена на Светлячка тут же указала: пустая, мол, во чреве, юродивая, сама с собой днями болтает — не покажется она врагам опасной, беспрепятственно смерть народу их пронесет. И послушна младшая во всем, убеждала боевых людей злодейка. Коли велите, на гибель безропотно пойдет, тем паче за мужа отомстить ей почетно...
Забрали подопечную в тайный отряд, поселили в каморке вместе еще с двумя женщинами: одна сына в необъявленной войне потеряла, другая — брата. Должно всем троим убивающие пламенем и свинцом пояса под платья надеть и на праздник к врагам неприметными явиться. Народу вокруг соберется видимо-невидимо, смешаются сошедшие с гор женщины с толпой, а опытный человек в нужный час пояса их взорвет.
Подруги Светлячка по собственной воле мстить шли, а подопечную командир силой заставлял убивать учиться — хлеба не давал, пока не исполнит, что велели, день за днем унижал без жалости. Не умела молодая душа не подчиняться: плакала, но делала указанное.
— Не будь послушной насилию, — умолял я ее. — Как искупим грех, если погибнут от тебя люди? Утащат бесы в бездну, не дотянусь!
— Страшусь командира, — и заплакала. — Жестокой волей к послушанию принуждает.
— Соберись, голубица, — просил. — Борись с пугливостью. Не оставь меня одного, не погуби!
— Стараюсь, как умею... Мне бы выучиться, телесные страдания терпя, воли не терять.
— Учись, родная...
Крепилась так духом.
В час роковой отказалась Светлячок надевать убивающий пояс. Избил ее за это командир, но лица не тронул, чтобы народ не насторожился, когда в толпу войдет. Схватила Светлячок со стола нож и порезала щеку до крови. И опять бил ее изувер, а потом велел двум своим боевым слугам ослушницу насиловать, чтобы место женское под мужчиной знала. Были мы с ней и в этот час вместе — душа к душе, и рвали нас на части, и до нутра выворачивали, но мы терпели. А потом на больную командир убивающий пояс надел и велел двум другим женщинам под руки ее на праздник вести, когда тайный автомобиль покинут. Говорить людям: упала, мол, подруга в судорогах на острое и лицо порезала. О помощи просить. Набегут любопытные, сочувствующие — все от смертельных поясов погибнут.
— Не может больше тело терпеть, — шепчет мне. — Нет у меня выхода, пойду с ними. Хоть к Богу, хоть к бесам — сейчас все едино.
— Держись, любимая, — отвечал. — Мы с тобою не одни против зла стоим. Молись о спасении Богу, а боль отдай мне — вытерплю.
И отдалась доверчиво душа Светлячка моей душе, забыла себя: сделались мы одним, а страдание — общим. Но и вместе нам бы не выдержать, перелилась мука через край терпения. Подоспел Гавриил, принял нас, помог выстоять. На подмогу Гавриилу его старший явился, ношу трудную разделил. За ним старший его по чину. Волной прокатилось по воинству ангельскому единение против зла. Поднималась волна все выше и выше, пока сам Господь не закрыл молодую душу волей своей.
… Не довел командир Светлячка до тайного своего автомобиля, чтобы конем троянским к врагам заслать: исхитрилась она выскользнуть из-под его власти. Когда из дома тащили, кинулась вниз с высокой лестницы. От удара замкнуло убивающий пояс, покинула голубица материальный мир.
Миг пред свободой ее переполнил нас самым нестерпимым страданием, но вырвалась душа из земных тенет, воссияла средь нас звездой лучезарною.
Блаженна ты во славе своей, сестра! Да благословит тебя Господь, любимая!
У-у, не справиться!
Я красив. Я очень красив, хоть и стар, как мир.
У меня три породистые головы, изрыгающие на грешников огнь возмездия. И змеи, одна пригожее другой, вьются, ластясь, вокруг моей благородной шеи. А любимая злюка — по совету прохожего философа я зову ее царственным именем Лилия — это беспощадный хвост и защитница в боях могучего тыла.
Я отличный страж и неодолимый воин, однако сейчас во мне или в мире что-то разладилось. Сомнения не в моем характере, но… правильно ли поступил? Вписался ли в закон или промахнулся? Загадка. И если сбившая меня с толку невидаль — не случайная выходка природы, а предвестник большой эпидемии… ууу!.. мне не справиться. Никому не справиться! Преисподняя превратится в подобие людской подворотни, где шпана пережидает перед налетом обход патруля. Невозможно представить более чудовищную перспективу!
Ррр!
Это случилось нежданно — ничто не предвещало. Я лежал у врат, увлеченно беседуя с Лилией о судьбах мира, а тут... Гляжу, приближается тень. Не чую ее. Не могу понять, из каких мест она к нам явилась. Порхает беспечным таким мотыльком, то и дело нарушая границы между мирами.
При Лилии не совру: незаменимым начальство считает меня недаром — от моего обоняния, зоркости глаз и остроты слуха зависит не что-нибудь, а прочность миропорядка. Если бы я не препятствовал мертвому вторгаться в живое, яд разложения размыл бы русло причинно-следственных связей, проник в течение времени. Тогда бы и наступил конец света, о котором вы любите философствовать: всякая деятельность извратилась бы, формы деградировали во все менее внятные, потом окончательно слились в бесформенный ком. Верх не стал бы отличаться от низа, а свет — от тьмы. Грядущее лопнуло бы, точно мыльный пузырь! Вселенная погрузилась бы в первобытный хаос, с которого началась охраняемая мною реальность. Вновь понадобилась бы нам великая сила, чтобы сжать до упора пружину бытия и придать ей направленное в будущее движение!
Ууу!
Вот вам и смысл моего высокого призвания и источник честно добытой славы — я последний форпост между бытием и небытием! Потому и обязан, предвидя последствия, принимать безукоризненно точные решения.
А тут эта нелепая тень. Неведомо из каких краев. В нарушение всех установленных ритуалов. Как, скажите, действовать без опасности совершить промах? Души, недавно покинувшие тело, я обычно приветствую, виляя Лилией; тех же, кто определен в преисподнюю, но стремится вернуться к живым, сжираю во устрашение следующих поколений. Правило вроде бы простое, но в нем заключена высшая мудрая справедливость: за поступком всегда должно следовать соразмерное воздаяние. Эта формула — один из тех трех слонов, на хребтах которых покоится многослойный пирог всеобщего существования. Вселенная на меня надеется. Очень надеется! Что станет с ее судьбой, если ошибется страж основ мироздания?
Ррр!
Раньше я никогда не попадал впросак — нутром чуял, как поступить... И вдруг... Ну откуда взялась эта каверзная новоприбывшая, даже для тени необычайно бледная и отсутствующая? Представляете, от нее совсем-совсем ничем не пахло... ни прожитой жизнью, ни обретенной в страданиях смертью!
Гаввв! Ррр!
Шерсть моя вздыбилась; устрашающе изогнулись, заходили вдоль плеч возбужденные змеи. И совсем уж было решился я напасть на гостью, но... если страж законов их нарушает... кто с такими законами станет считаться?! Так что сначала необходимо было провести дознание.
— Кто это к нам явился? — строго спросил я у Лилии и велел: — Погляди и подробно доложи!
Она согласно кивнула и двинулась к призрачному лицу возникшей ниоткуда диковины. Приблизившись почти вплотную, надолго замерла...
— Это ж-шен-ш-ши-на! — прошипела неуверенно. Такой растерянной я ее еще никогда не видел. Через пару минут добавила: — Но ошень уж похож-ша на муж-шину.
Бледная наша напасть ее словам улыбнулась. Потом подняла руку и попыталась — каково оскорбление! — погладить Лилию по чешуйчатой голове. Мы отпрянули. Отскочили на порядочное расстояние. Я разинул пасть, чтобы сожрать наконец нахалку... но... закон есть закон. Ууу! Как в этот миг я его ненавидел!
— Кто твой хозяин, тень? — прорычал, превозмогая себя. — Мужчина он или женщина? Старый или молодой?
— В виртуале мужчина, в реале — женщина. Или наоборот? — она казалась не на шутку озадаченной. — Не так! В виртуале я женщина, в реале — мужчина! И лет всюду по-разному. Сколько на самом деле, кажется, забыл.
— И давно ты прогуливаешься между мирами? — снова рыкнул я, гневно сверкая глазищами. — От чего наступила смерть? Хоть это ты знаешь?
— Я хочу поглядеть подсказку! — невпопад потребовала нахалка. — Ты страж седьмого или восьмого уровня? Шестой я накануне прошел. Это точно помню. Затем... Запамятовал, как отключился. И почему не работают мышка с клавиатурой?
Последний бред переполнил чашу моего терпения. Готовясь к финальному прыжку, я полыхнул пламенем:
— Ррррр!
Тень просела от страха и выглядела теперь просто жалкой. Мне это доставило удовольствие. Стало намного легче дышать.
— Итак, твой хозяин умер, — удовлетворенно замкнув в утробе огонь, вернулся я к обязанностям дознавателя. — Как давно?
— Как умер?! Разве я умер?! Немного переиграл в виртуале... Оттого и схожу с ума... — Тут тень взглянула на свои бестелесные ладони, и окрестности огласились отчаянным воплем: — Мамочки! Я прозрачный!
Подобной реакцией нас с Лилией не удивить. Еще не такие бестолковые лбы попадались. Одного уж полгода как кремировали, а он все выпрашивал медперсонал с носилками. Уверял, будто не может двигаться, потому что сломал позвоночник. Ничего, образумили, привели в себя. Теперь за вратами ни на что не жалуется.
— Жена два месяца в командировке, — всхлипывая, вспоминала тень, — без присмотра я чуток увлекся и не вышел на работу. А босс, козел, сразу взял и уволил. Понятно, я обиделся. Надо было настроение как-то подправить, тут в руки попала игровая новинка. Я в нее с головой... Вспомнил! Я не ел три дня! Или ел? Или не три дня? Неужели совсем перестал питаться? Точно, точно! В записке, прицепленной к холодильнику, прочитал: «В морозилке лежат пельмени»... и что-то про кастрюлю на верхней полке… Так это ж надо было на табуретку встать! Отложил на потом. И деньги на комоде тоже помню. Думал идти за пивом и колбасой. Купил пива — оно калорийнее колбасы. Вот дурак! — Тень начала колотить себя по щекам. — Дебил! Лузер паршивый! Лузер!
История показалась мне малоправдоподобной. Игроков видано-перевидано, от них на сто верст несет жаждой выиграть — получить все и сразу. А этот, если верить сомнительному рассказу, скончался просто по лени, без всякой причины. Мы с Лилией обменялись тревожными взглядами: недавно прохожий террорист грозил нам эзотерическим орденом, который снесет наши врата к чертям и выпустит мертвых на погибель живым. Не заслана ли тень его сообщниками, не играет ли перед нами спектакль? Не готовится ли к дурному делу? Тогда хозяин ее в прекрасном здравии... медитирует... Ррр!
Версию надо было проверить. Подошел к тени вплотную, чуть ли не засунул внутрь нее нос. Принюхался. Проник в потаенное.
Нет, опасными задними мыслями от нее не пахло. Впрочем, от нее не пахло никакими мыслями. И чувства у нее были... пластмассовые. Прохожий изобретатель много про эту пластмассу всякого нес. Инертное вещество. При нагревании принимает форму матрицы и сохраняет ее навечно. Дешевая, удобная, неприхотливая. Неужели теперь на земле людей из пластмассы делают?!
Ууу!
— Шлушай, Шербер! Мож-шет, хошаин не до конча отошел? — подала голос сердобольная Лилия. — Отправим эту штранную тень нашад. Пушть попытается. Вышовет шкорую или к шошедям поштучится.
— Не положено! — уперся я. — Такого еще свет не видывал!
— Но и тени беш шапаха шуда тож-ше не шаглядывали!— резонно возразила Лилия.
В общем, мы немного поспорили, поорали друг на друга и в результате договорились отпустить тень к хозяину. Ой, как диковина обрадовалась! Лапы пыталась мне целовать, даже порозовела немного. Но через время обратно к нам возвратилась — бледнее и печальнее прежнего.
— Тело меня не слушается, внутрь не пускает, — пожаловалась, размазывая по щекам влагу. — Пережил самый холодный прием в жизни. Стукнулся к матери — в упор не замечает. Отец трудоголит. Брат кошмарит. Жена с каким-то ослом в своей загранице флиртует. Скучно с ними. К себе пустите. С вами забавно.
— И что во мне, Цербере, забавного? — хмуро спросил я. — Прохожий учитель как-то говаривал, что про меня даже детишки в школе знают. Вспомни, каков мой нрав, и осознай наконец, несчастная, в какую беду попала!
— В школе нас одними теориями да сказками пичкали. Кому они сегодня нужны? У нас теперь технологии: хотим, церберов создаем, а хотим — драконов или эльфов. Все круче и круче получается продукт — красочнее и реалистичнее натурального. Через десять лет…
Ну, чем я мог помочь безмозглой болтунье? Мы, пока она к хозяину бегала, о многом успели с Лилией переговорить. Ведь в царстве мертвых не любую душу можно удерживать: та, что питается светом, очень легкая — как ни привязывай, все одно воспарит. А наши, они в страстях запутались, пережевывают их раз за разом, как корова жвачку. Потому и удается нам за ними следить, что если кто выйдет из транса и решит свое законное убежище покинуть, мы с Лилией еще на подходе преступницы к вратам чувствуем опасный замысел. А у бледной — ни вида, ни запаха, ни легкости, ни страстишек. Она может сквозь все ограды вселенские перевалить — и ничего не заметит. Кто знает, что с бедолагой случится, если из Творения выпадет не пойми куда? Даже я не могу такого представить!
Пришлось, скрепя сердце, ее все-таки сожрать — из чистого сострадания. Никакого удовольствия от такой пищи, одна изжога!
С тех пор потерял я покой — день и ночь вычисляю, что во мне или в мире разладилось, если приходится объедаться тенями не в наказание им, а ради спасения от самих себя.
И все чудится… чудится, будто приближается к моим вратам страшное воинство — миллионы миллионов пластмассовых душ. Живот не резиновый. Вдруг не справится, и разбредутся они по Вселенским просторам... Ууу! Ррр!
— Эй, Лилия, хорошо ведь служилось нам в прежние времена, когда жизнь оставалась жизнью, а смерть — смертью?
— Еше как хорошо, Шербер!
Аномалия
1
Доктор, миленький, на коленях молю, помогите! Немцы во всех науках лучшие, мир на вас одних и держится. Ну, и на транскорпорациях, конечно. Я так долго к вам собиралась, через непреодолимые препоны продиралась — боюсь назад обернуться.
Лет пять назад, впервые вашу фамилию услышав, даже всплакнула от счастья: сердцем почуяла, что у вас легкая рука. Я из рода вещуний — часто наперед угадываю. И пронзило меня от перечисления ваших регалий, будто молнией: вот он, спаситель!
Ох и торопилась я к вам тогда: в клинику запрос немедля послали, билеты на самолет выкупили. Но не судьба. Помешали гады. Вернее, стерва бедовая. Не ко времени замуж собралась и вызвала меня на девичник в Бразилию. Хотела я отказаться, да уж слишком солидный чел Ксюхе попался. Намекнула, будто покруче моего. Я с малолетства упертая — западло от публичных дуэлей уклоняться. Пришлось, забыв про собственные насущные интересы, тащиться на чужой континент, а до того еще и гардероб обновлять — добывать парадные екатерининские цацки. Легко, думаете, из-под бюрократа добро вытащить? Ломаешь такого, маслишь, а он что собака на сене — ни себе, ни людям...
На пределе сил, но отстояла я честь семьи. Вот только после девичника депрессия навалилась — глубже не бывает. И бриллианты у Ксюхи, каких я не нашивала, — сверхновой секретной огранки, и прислуга вышколена — мне такая не снилась.
Да и кому охота возвращаться в промозглую слякоть, когда можно у океана в бикини тусить. Жиголо вокруг — красавцы невероятные. Я в последнее время не совсем в форме, однако они как бы не замечают изъянов — вожделенно обхаживают. Знаете, дорогой доктор, каково двенадцать лет как замужней девушке существовать вне всякого мужского интереса? А тут вдруг вместо опостылевшего каждодневного селяви обрушивается на тебя необъятная любовная халява... Любая прибалдеет.
Но супруг, зверь лютый, даже полугода не потерпел моей вынужденной реабилитации — хвать в охапку и уволок на родину. У него то ли в мае, то ли в октябре намечалось важное мероприятие, куда неприлично было без жен являться. Вот и не дал, живодер, затянуться боевым ранениям.
Из-за той недопережитой психической травмы прорыдала я больше двух лет — дорогое же это удовольствие, я вам скажу! Влажность в особняке на пятнадцать процентов повысилась — никакие проветривания с кондиционерами не помогали. Срочно пришлось сделать косметический ремонт, но плесень сквозь мраморную плитку проросла. Изверг муж пригрозил, что, если не перестану разводить сырость, сошлет он меня в женский монастырь с кельями, вырубленными прямо в скальной породе: ничего им от мокроты, мол, не сделается, а дома из-за моих слюнявых капризов Пикассо в гостиной лоскутьями из рамы сползает. Каков негодяй: иностранного, пусть и раскрученного мужика предпочитает обожаемой женушке!
От стремительного безвозвратного угасания спас меня не специалист-психоаналитик — этот до печенок достал! — а нежданный счастливый случай. Столкнулись мы как-то с Ксюхой на Парижской неделе высокой моды и заприметили обе премиленький эксклюзивный комплект «Снежная королева». Необычный такой «от кутюрчик» из голубой норки — на подоле манто, голенищах сапожек и присборенной сумочке по натуральной улыбающейся мордочке. Отпад! Сотворить из хищника карьеристку, начитавшуюся Карнеги!.. Фантастический все-таки народ — французы, с таким изысканным воображением… Но вы, доктор, не обижайтесь! Немцы по-своему тоже хороши: технически надежные — этого у вас не отнять.
Впрочем, я отвлеклась. Речь о завершении нашей с Ксюхой жестокой дуэли. Ринулась она выкупать «Снежную королеву», да не тут-то было: полчаса назад комплект приобрела я. Высокая мода и примирила меня с зимним рублевским пейзажем. Что в нем наш местный поэт Васька нашел? Деревня — она и есть деревня, хоть назови ее пупом земли.
Словом, после Парижа исправилось у меня настроение. Особняк просох, супруг помягчел. Даже усы на радостях отпустил, как я многократно от него требовала, вспоминая некоего жгучего мачо. И решила я, что помирать все-таки рановато, а неплохо бы еще хорошо пожить, но для этого необходимо решить с вашей помощью назревшую личную проблему. В клинику запрос немедля послали, билеты на самолет выкупили.
И снова — не тут-то было. Помешали гады. Не вовремя назначили… как его?.. экономический саммит. Из-за проклятого саммита возбудился в очередной раз супруг и силком в горы меня увез, клятвенно в присутствии заместителя заверив, что на саммитах любые проблемы рассасываются. У них с заместителем и впрямь рассосались, а у меня нет. Вернулась домой вдвойне разочарованной.
Следующие два напряженных года ушли на семейные препирательства, кто в моих неприятностях виноват и что в связи с этим делать. Особенно долго дискутировали, можно ли добиться успеха, не веря в политическую систему. Каждое утро начиналось с визита неких академиков, призванных доказать правоту супруга. С виду солидные челы, но стоило на них для затравки рыкнуть, как все — в кусты. Надоело мне с трусами воевать, и объяснила доходчиво мужу: «Кроме меня, милый, не на кого тебе положиться». Не поверил сначала, но потом убедился на опыте.
В итоге, дорогой доктор, через пять долгих лет в третий раз в клинику запрос немедля послали, билеты на самолет выкупили. С приключениями, но добралась я до вашей хваленой Германии. Теперь дело за вами — не подведите, не то беда станет общей: супруг задразнит, от унижения руки на себя наложу — посажу несмываемое пятно на вашу, доныне безупречную, репутацию.
2
Ах, доктор, очаровательный чел! К чему нам пустые формальности? Буду звать вас своим милым Фридрихом. Или лучше — Фридом?.. И обойдемся без ваших «фрау», пожалуйста. Для друзей я Кола — демократично, легко запомнить и приятно ассоциируется с утоленной жаждой. Имиджмейкер клялся-божился, что вариант с изюминкой.
Нет, нет, не глядите вы в документы, там чушь написана — никакая я не Колонизация! Это супруг из вредности не дает паспорт сменить, прикалывается, что агрессоршу надо знать в лицо. А в начале моего беспокойного существования маменька удружила. Любила покойница длинные красивые словеса. Я же предпочитаю краткие.
Милый Фрид, почему вам не нравится Кола?! Чем американский напиток плох?! Остренький, с веселыми игривыми пузырьками. Нет, не хочу я шампанским стать. Оно, конечно, аристократичнее, но темперамента не хватает. Шампанское к лицу бледным мышам и поганкам — для обретения потустороннего шарма, я же из другого теста сделана: жизнелюбива, взбадриваю окружающих.
Из алкоголя предпочитаю коньяк «Курвуазье». Изредка — текилу с лимоном. Шампанским по утрам умываюсь. Помогает поддерживать нежный оттенок лица. Вот убедитесь: кожа бархатистая, глаза огненные, губы большие и влажные. Фигура: девяносто — шестьдесят — девяносто… была когда-то… но еще не вечер — будет!
Целоваться страсть как люблю. И танго с умелым партнером танцевать. Веселуха я! А еще — продвинутый интернет-пользователь. Носитель… как бы поточнее выразиться… новаторской эзотерической идеологии.
Один журналюга назвал меня эталоном современного истеблишмента, другой, правда, спорил, утверждал, что будущего истеблишмента.
Нет, дружище Фрид, это не супруг. Разве можно представить нас вместе? Доходяга он и внимания женского не стоит. Хорошо, официально вам представляю: личный мой референт и переводчик Захар.
Не понимаю, почему нам с вами больше не нужен переводчик?! В любовники я вас не зову, только в спасители. Вы русского не пониме, я — немецкого. Нет, английский мне как-то особенно чужд. Не только язык — весь их постный стиль жизни.
Как «мы достаточно поговорили»? Ах вы шалунишка этакий! Только-только начала я себя показывать. Мало ли что в бумагах накалякано! Плевала я на анализы! У меня случай особый — элитный, можно сказать, эксклюзив, как и вся моя жизнь. Если недостанет информации, вам не удастся выполнить историческую миссию.
Милый Фрид, ты ведь мечтаешь стать моим спасителем, лапочка? Значит, учись излучать искреннее человеческое тепло, которое лечит и воскрешает.
Как это — в вашей клинике воскрешений не предусмотрено?! Медперсонал от стрессов быстро изнашивается?! Ну, ты даешь, доктор! А страховка на что? Подсуетитесь и замените старые органы медперсонала новыми, покрепче. Иначе бизнес не делается.
Зачем же сердиться, котенок? Я, как известно, пациентка, а пациент всегда прав. Это всемирный закон. Для тех, кто не хочет вывалиться за борт мирового нефтяного танкера.
3
Нет, герр Фридрих, так дело не пойдет! Не сметь выталкивать из кабинета моего референта! Без переводчика я никому не отдамся.
Это наши русские халтурщики девушку руками полапают, плечами пожмут — и давай жрать водку. Все-все в стране развалили: экономику, систему безопасности, культуру. Хочешь не хочешь, вынуждают себя с капиталами за границу уводить.
Ты на кого руку поднял, фашист очкастый?! Захар — мой референт, и бить его никому, кроме себя, не позволю! Ах, ты ему просто на дверь показывал. Ладно, пока поверим. Что за «мадам»? Какая я тебе мадам? Не забывайся, сударь, — имя тебе немец, а не француз!
Хорошо, задышала, как ты показываешь. Успокоилась. Да, «леди» меня вполне устроит, но не Колонизация, дебил! Кола я, Кола! Захар, повтори ему пятьдесят раз: «Кола, Кола, Кола». Чего остановился? Еще семь штук осталось — я за тобой считаю!
Ну что, выучил мое имя, козленочек Фрид безрогий? Ах, какой молодец! И историю до конца дослушаешь? Милый мой пупсик! Пусь-пусь-пусь…
Уговорил: я не против раздеваться и одновременно рассказывать. Ширма у вас так себе, я через нее шарфик перекину, брошку около рамы приколю — вся клиника сбежится на шедевр постмодернизма смотреть.
Да не буду я посторонних в твой кабинет приваживать, ягненочек, с чего взял?.. Мало ли что обещала! Ты что, шуток не понимаешь? Как же, если серьезный такой, не повесился от переживаний? Догадалась! Ты тормознутый — доходит, как до жирафа. Лет этак через дцать осознаешь юмор и, хохоча, повесишься!
Захарушка, будь хорошим мальчиком — расстегни змейку на сапожке. Правильно. Теперь на левом. Про платьице не забыл? Там пуговка. Ладно, ладно, кончай целовать руки — как ты мог подумать, что убью за надорванную петельку! Мы с тобой дома об этой петельке поговорим, у меня под рукой калькулятора нет.
Отстань теперь, белье сниму сама: дыхание у тебя стало холодное, точно у ящера, а я пресмыкающихся жуть как не люблю. Отбегай скорее — не то раздавлю нечаянно.
Правильно, Захарушка, подползай к докторскому ушку поближе. И смотри не балуй: приставок не жалей, суффиксов не комкай. Фридушка вызвался стать нашим спасителем, значит, нам должен… Если дело выгорит — премию тебе выплачу. Не выгорит — вычту из жалования с процентами!
Ах, какие вы у меня мужички-симпатяги! Один на сенбернарчика похож, другой — на дворняжечку. Но я известная демократка — беспородных не меньше породистых люблю.
А это что за зараза в чепчике за мою ширму без спроса лезет? Откуда ты, мать, на белый свет выскочила? Какая твоя медсестра — разве можно с такой кувыркаться, Фридичка?! Вот вылечишь меня, я тебе настоящую медсестру пришлю — на работе поселишься. Да все равно мне, как твою заразу зовут! Эльза так Эльза, пусть восвояси убирается.
Ну, ты даешь, стерва! По-твоему, я соглашусь натянуть на свое сверхчувственное тело безобразную больничную робу с панталонами? Нет уж — сама носи, я не буду! Нагишом фасонистее.
Доктор-мудохтор, скажи заразе, пусть принесет особое облачение для випов! Как, в вашей клинике нет для випов?! Без ножа режешь, немчура!
Что вы за народ! Никакого вкуса! Если не в спецовки упакованы, так в мундиры. Тевтонские варвары! Мужланы!
Да помолчи, Захар, сама вижу, что в полиэтиленовом пакете, одноразовая и стерильная. Вместо того чтоб суетиться без толку, сбегал бы в бутик за углом и достал приличную пижаму. Ах, ты волнуешься, что доктор обратно в кабинет не пустит? Логика в твоем заявлении есть — умнеешь на глазах, вот для чего нужен естественный отбор! Сиди пока на месте, не рыпайся.
Чего раскудахтался, доктор! Безапелляционно настаиваешь? Ладно, зараза, гони отрепье.
А ты, Захар, чего «заразу» как «Эльза» переводишь? Тебя так в дипломатической академии учили?! Ну, эти хитрецы только брехню и умеют преподавать.
Да, дышу, дышу, лимпапусик! Да, перестала нервничать и подумала о хорошем. Я теперь к самым невыносимым страданиям готова: в вашей компании на другое рассчитывать нечего.
4
Ну что, дружок Фрид, я свою часть договора выполнила: на кушетку легла, ноги расставила — любуйся, коль интересно. Не интересно пока? Сначала УЗИ? Ладно, подставляю животик.
Гель у тебя мерзопакостный, но мне плевать! Выпала в состояние долготерпения, будто в нирвану, — ничем не проймешь. Прогнулась — аж хребту больно.
Как у вас, докторов, принято, излагаю анамнез. В бумагах главного не указано — дураки составляли, так что не отвлекайся и внимательно слушай: не за одни гляделки невиданный гонорар тебе выплачен. Предстоит напряженный интеллектуальный штурм до полного моего освобождения от бремени.
Из-за халатности ангела-хранителя родилась я не вовремя и в треклятых краях. Зачалась не у тех родителей: мать — ткачиха, отец — водила. Жуткий внутриутробный конфликт! Девять месяцев вынужденно соседствовала с недоразвитой малобюджетной гражданкой, к которой накрепко была привязана пуповиной. Когда перерезали, легче не стало — обнаружились отец, братец, бабушки с дедушками, пара теток. Одна вообще деревенская, представляешь? И вот я, тонкая неземная натура, оказалась заключена в круг навязчивых родственников, кличущих друг друга то зайчиком, то волчонком, то поросенком. Знаешь, доктор, как трудно среди четырехлапого зверья белой лебедью вырасти?
Воспитательницы в детском саду отбирали игрушки и пихали в рот мерзкую кашу — брррр! А как издевались на утренниках! Настроилась я, к примеру, играть спящую красотку, но они насильно переодевают в Золушку. Вручают метлу, измазывают сажей и ждут, пока прекрасный принц не увидит меня в убогом наряде нищенки. Я новеньким пыталась Марианной представляться, а они велели называть меня Колькой.
Спасибо супругу! Сразу после нашего венчания приказал снести их ведьмин притон и поставить на проклятом месте благопристойное здание. По правде, я была против — умоляла сохранить незастроенный пустырь, но изверг уперся: территория, мол, в центре города и за нее дорого дадут. Как всегда, предпочел материальные ценности душевному комфорту. Тяжко, Фридушка, с барыгой вековать!
Ну что еще о детстве? Была я умница и красавица, но не ценили. Захар, покажи фотографию, мне на ней десять лет. Нет, лимпапусик, это не узница Освенцима. Ты что же, оскорбить меня хочешь, намекнуть, что в матери тебе гожусь? Я, чтобы ты знал, почти на полвека моложе! А-а, ты про взгляд — слишком тоскливый. Так меня уже при Горбачеве замордовали и при Ельцине доконали сплетнями. С малолетства подвергалась невыносимому психическому насилию до тупика развитым социализмом.
Несправедливость распределения ценностей прозрела я очень рано — в шесть с половиной лет. Отдыхала в Карловых Варах, дальше соцлагеря тогда не пускали. Отцов начальник, много лет на папашке ездивший, поощрил вдруг нашу семью дефицитными путевками за границу. Осмотрелась я, как люди живут, осознала глубину совкового неблагополучия и решила поскорей из ямы выбираться. Но до рассвета жизни было тогда далеко — прямо по приезде из летнего рая попала в жестокий школьный застенок. Девочкой до глупости доверчивой была, все пыталась училке угодить. Велела она за порядком следить, я и слежу: обнаружу нарушения — тотчас докладываю. А она, стерва, тройку по арифметике во второй четверти влепила. Каково быдло? Никогда не прощу!
Долго-долго тянулись мои невольничьи дни. Зубрила, служила тем, кто сильнее был и обидеть мог, перед многими незваными начальниками отчитывалась, пока в девятом уже классе директор Олег Владимирович случайно за попку меня не потрогал. После этого спасительного события остальные отстали, но сколько маеты было с одним беспокойным директором!
Я ведь в семнадцать настоящей моделью стала. При деньгах. Тогда и вышла Олегу Владимировичу отставка. Появился новый защитник — Николай Никитич, главный менеджер международного проекта.
Очень сложную выбрала я себе на голову специальность — акробатика, танцы, правила этикета, лишнего не сглотнешь. Зато —пиар! Окружающие завидуют, ненавидят. В седьмом классе лягуху в портфель засунули, в девятом летучей мышью прическу сгубили — пришлось клок волос выстригать. В восемнадцать обещали серной кислотой в лицо плеснуть. В двадцать три — завели уголовное дело за кражу «мерса», будто я могла его в бюстгальтере спрятать! Приятель случайный взял его у моего тогдашнего защитника, хотел меня до Питера прокатить, через неделю в целости вернули. Так что дело это защитник от ревности завел, но потом раскаялся и забрал заявление.
А я, несмотря на интриги, целеустремленной выросла… Из последних сил пробивалась к счастью. Влюбилась в большого экономиста, с докторской степенью, — он еще до нашей свадьбы в министры вышел. Знал: если карьеры не сделает, хоть зальюсь слезами, но уеду в Лос-Анджелес новую судьбу искать. Потому мы с супругом и удачная пара, что дремать своему карасю не даю, день и ночь вдохновляю на подвиги.
И что ты думаешь? Счастье долгожданное привалило, но супруг оказался обыкновенным тюкнутым мужиком — точь-в-точь мои братец с папашкой. Ужасающе вредные привычки: вещи разбрасывает по комнатам, валяется на диване перед теликом, жрет водку в компании с заместителем. Мне что за радость от его мирового турне, если он Пикассо больше меня обожает?
Общаешься сутки напролет с прислугой и охранниками. Мучаешься от несбывшихся надежд, как обыкновенная… не побоюсь этого слова… баба. Ну сходишь с приятельницей на звездную тусовку. Ну сделают тебе пару прикольных комплиментов. Разве одними комплиментами будешь сыт?
А супруг вдруг царем Салтаном себя возомнил. Роди, говорит, мне ребеночка, я тебе за него виллу на Лазурном берегу куплю. В тот момент на меня не было оформлено никакой собственности, и предложение показалось очень соблазнительным. Только мужу легко подначивать, но мне как родить-то? От одного врача к другому бегаю — они в один голос: «Гормоны в порядке». Но не получается ничего, и чувствую, без помощи не получится.
От отчаяния даже на ЭКО записалась, начала вентилировать вариант с суррогатной матерью. И тут мужний заместитель — они не только контрактами, но и идеями по-братски делятся — откопал на Дальнем Востоке бабку, через которую инопланетяне посылают человечеству детей индиго.
Отправились мы с супругом в глушь. Представьте, тайга. Дорога грунтовая. Пяток избенок на пригорке стоит. И выходит к нам бабка беззубая — настоящая яга из сказки или двоюродная сестра знаменитой Ванги. Мужа моего с лету узнала — видимо, смотрит иногда телик, только как? Ни электричества, ни антенн в тех краях не видывали. Как-то даже обрадовалась нашему визиту, засмеялась странно: «Вас-то и ждала, голубки! Инопланетяне давно вами интересуются».
В хату повела. Денег брать не пожелала, сказала, будто нечистые. Темнота! Новые же купюры были — вчера со станка, еще друг к другу липнут, потому что краска свежая.
Ходит она по избенке, перед глазами мельтешит — туда-сюда. Меня страх до дрожи продирает, вот-вот сознания лишусь — слава Богу, хоть папарацци в тех краях не прижились.
Пытливо на нас поглядывая, начала бабка над алюминиевым тазом ворожить. Пошептала над водой, со свечой вокруг нас с супругом восемь раз обошла и уверенно так пообещала: «Ждите! Будет вам дитя — родная кровиночка, мамки и папки законное продолжение. Только не ходите к врачам — могут повредить индиго. Носить дитя придется долго, пока время выйти ему не грянет».
С того дня начал у меня расти живот. Супруг рад до смерти — загадал он, оказывается, что если удачно рожу, — объединят они с заместителем со временем человечество, и станет он мировым президентом. Осыпает меня подарками, пичкает витаминами, требует, чтобы побыстрее вынашивала. На четвертом месяце решили все-таки сдаться врачам — интересно ведь, девочка или мальчик. А эти козлы: «Беременность ложная, матка пустая». Я в слезы, супруг — в гнев, но чувствуем оба: бабка правду сказала, врачи лгут. Зря мы к ним, непослушные, обратились.
С тех пор и ношу — через месяц целых семь лет. Эксклюзивное дитя. Элитная девочка — сердцем чую. Никак не желает со мной расстаться — внутри растет. Мне ни сесть, ни встать, про танцевать и целоваться молчу. Не знаю, когда время дочки моей наступит, но именно тебе ее принимать. Раз добралась до клиники, значит, скоро.
У самого-то сколько киндеров, кислых щей профессор? Да, горазд ты на это дело! Значит, и из меня родительницу сотворишь. Верю в тебя, милый Фридушка!
5
Страшно молчишь, европейский авторитет.
Нервничаю. Могу сорваться — не обессудь.
Не надоело пластмассой по животу елозить? Дырку протрешь, как будем чинить? Ха-ха! Шучу, чтобы не разреветься.
Ну, ты все-таки немчура, герр! И чего я на экране твоем не видала? Другие раньше тебя картинки показывали — не буду глядеть, хоть ты тресни!
Тоже скажешь, «водянка»! Не бывает водянки с глазками и вздернутым носиком!.. Конечно, ты такого еще не наблюдал: дитя индиго — большая редкость.
Плевать, что ты глазок не видишь! На слово вещунье поверь. Захар, очень точно переведи: пять лет назад я в тебя, доктор, безусловно поверила, теперь ты обязан поверить в меня. Иначе какая сделка?!
Не рассказывай сказки — есть у доченьки голова! А зачем бы я к тебе на край света ехала, если б беременность стандартной была? И нечего от меня красиво уходить, ублюдок! Хватай за халат, Захар, не то побежит еще!
Спасибо, что вернулся, Фридушка, но чтоб больше ни-ни. Все одно от нас не избавишься, пока мужа законной наследницей не осчастливишь либо смертью жестокою мать с дитем не убьешь. А коли убьешь, придется разбираться с супругом. Он не только собственное будущее в чрево мое вложил, но и глобальную программу мирового развития. Своего не упустит!
Ах, тебе мой супруг нипочем?! Значит, не слыхал о нем, лимпапушечка? Захар, просвети! Шепни на ушко фамилию, я-то под девичьей у вас записалась.
Вишь, побледнел, бедолага, на давешнего финна стал похож — помнишь того блондинчика, Захарушка, что пытался нас офшорами шантажировать? Где теперь его блондинистость — и где офшоры!
Весь ваш спесивый интернационал на одно лицо, герр Фридрих. Каждый пенек приходится обучать поскромнее эго выпячивать.
Эй, Захар, чего молчишь? Доктор целую минуту, не переставая, лопочет. Не для того я тебе паспорт выправляла. Переводи, бездельник.
Это почему он отказывается быть спасителем?! Не уверен в собственных силах?! Так мы же рядом — если что, поправим его и мусор образовавшийся подчистим.
Убедился, Захарушка? В Европе — и там гады! Придушу, если про лю-юдей, не зави-исимых от пола и вероисповеда-ания, хоть слово услышу. Все вы, мужики, — кобели, если не импотенты. Взгляни на хваленое медицинское светило: общепризнанный авторитет, а повадки — как у среднестатистического примата. Чуть посложнее работенка попалась — ищи его след в кустах, элитного не отличишь от плебса. Кроме себя, не на кого в этом мире положиться!
Из чистой вежливости должен бы отрабатывать гонорар, вертеться белкой в колесе и собачкой на задних лапках стоять. А он молчком сидит, точно сыч таежный, и по-фашистски кругленькими очочками посверкивает. Пользы мне от его беззубой учености! Давай, референт, фиксируй в ежедневнике: жалобу написать на должностное лицо, оказавшееся недееспособным. В скобках: неумение удовлетворить вип-персону согласно заявленному прейскуранту. Кому подадим жалобу? Ну, точно не в ООН! Добавь со звездочкой: уточнить у хозяина, кому из нашей агентуры в Берлине мы можем особое дело доверить.
Подействовало, Захарушка? Молодец! Хорошо озвучил.
Герр предлагает компромиссное решение? Звучит ободряюще. А это уже бред — катетером жидкость откачивать. Даешь квалифицированное родовспоможение!
Что, опять «нет ребенка» заладил! Ох, забодаю я тебя, козявка больничная! Мало ли что УЗИ показало?! Ты индиго расшифровывать не умеешь.
Если и вправду окажется одна вода, не стану через парламентскую комиссию жалобу обнародовать — у тебя на глазах порву бумагу.
Ребенок родится здоровым — выхлопочу Фридушке орден.
А за миллион согласишься, жмот? Ладно, составляй договор, у меня там, на первом этаже, двое юристов случайно болтаются, после их резолюции подпишу. Захар, звони заместителю, пусть хоть скважину закладывает, но миллион из дела вытаскивает.
Вот и хорошо, Фридушка, добрый мой мальчик. Сходи в душ, а то неприлично взмок. Я ведь совсем не страшная, если правильно обращаться.
Все-таки я и впрямь вещунья: еще пять лет назад почуяла, что поладим. Ты мне — индиго, я тебе — миллион и карьерный взлет, и оба довольны.
Нет, если все по международным акушерским правилам сделаешь, претензий не предъявлю. У юристов возражений нет? Тогда ознакомилась, со всем согласна и подписываю при помощи Захара: он — моя правая рука.
Только не надо анестезии! Я ведь тогда ничего не увижу! Как — без нее нельзя?! А в договоре…
6
Вот гады, все-таки отрубили, без меня моею судьбой рулят.
«Не верь фрицам», — говаривал дед, хотя бы в этом он оказался прав.
Вишу я теперь под потолком и беспомощно наблюдаю, как они в операционной суетятся. Какая мука! Люди ведь все идиоты… Как пить дать мое бедное тело зарежут, и разгорится из-за нерожденной девочки третья мировая война.
Ха! А я теперь немецким тоже владею! На референте можно сэкономить. Про кесарево говорят. Катетер в мочевой вставили, лобок побрили. Зажимчики свои и скальпели из рук в руки передают. Режут внизу живота.
Нет, не буду на референте экономить: Захар — парень что надо. Просочился с видеокамерой в операционную. Приду в себя, отсмотрю клип, потом отдам специалистам — пусть покумекают, к чему прицепиться, чтобы наш миллион отбить. А вдруг, чем черт не шутит, удастся с клиники толику получить? Тогда Захару премию выпишу и про петельку не вспомню. Хорошую поблажку заслужил — старательный.
Ах, какое непривычное состояние. Болтанка, словно в бурю на корабле. Стены покачиваются, в ушах шум водопада. Ну и засосало меня в гигантский водоворот. Что они там толкуют про невероятные избыточные воды? Кажется, Фрид дитя Харибдой назвал. Это же — из школьного курса… морское божество. Так я в себе сверхъестественное существо выносила! Знала, знала, что предназначена для великого будущего!
Вспоминаем про Харибду. Кажется, с нею даже хитроумный Одиссей побоялся связаться. Поглощает и изрыгает воду, а люди ведь тоже больше чем наполовину из воды состоят. И нет силы, которая может моей девочке дать отпор.
Индиго моя, красавица бесподобная! Предсказываю: государыней Харибдой будут тебя величать народы, а кое-кто и природной аномалией типа Бермудской назовет.
Как же стало легко! Наконец ты целиком снаружи, доченька. И чего эта больничная чернь от тела моего разбегается, оно же еще не зашито? Швы надо накладывать, идиоты, слышите!
Знала я, знала, что если не проконтролирую, что-нибудь да напортачат. Но наблюдать за ними весело — этого не отнимешь.
Ха, как ты доктора легко опрокинула, и заразу его, и Захара с видеокамерой. И этих, что суетились. Ты уж поосторожнее с ними, пусть сначала операцию доделают, а потом мы им покажем.
Все-все мои желания исполнятся. В Белом доме на каникулах гостить будем, надоест — Букенгемский дворец навестим.
А когда-нибудь в космос к инопланетянам полетим с бубенцами. Пусть только попробуют гады не построить достойный меня звездолет!
Ты чего, сука… буль-буль… делаешь? Я дышать под водою не научилась еще.
Остановись! Папашка ремнем накажет.
Я же тебе… буль-буль… мать родна…
Буль.
7
Загадочное место — эта Земля. Зачем я на ней явилась, чем занималась? Все мимо — ничего не помню.
Круглоглазик
Привет, девоньки! Вы местные или, как я, залетные? Ищу дорогу — может, подскажете?
Как это — не подскажете?! Что, обязательно объяснять, зачем мне в те края нужно?! Это ж… это ж… прямое нарушение прав личности!
Ну, ладно, ладно — не галдите все скопом! Поняла, что окрестности кишат всякими злодеями… И что вы народная дружина на страже жизненно важных энергетических артерий — тоже осознала! Человек я прямой, камня за пазухой не таю, но, чтобы стала вам цель моя ясна, придется целую историю выкладывать, не заскучаете?
Ах, вам про меня все интересно! Ну, тогда слушайте. Парень мне один позарез нужен, а кто он и каков его адрес, не до конца понимаю.
… Первый раз он зашел в наш магазин, чтобы пять роз купить. Чайного цвета. Попросил с головками в бумагу запаковать, хотя на улице погода была отличная. Ростом мне приглянулся — заводят меня крупные мужики. Но подумала, что женат или с кем-то встречается. Розы обычно женщинам дарят.
Через неделю гляжу: опять пожаловал.
— Выберите, пожалуйста, цветы на свой вкус, чтобы неприхотливые — без света и свежего воздуха подольше стояли, — говорит. — Вы же профессионал, вам виднее, какие покрепче!
Я ему хризантем небольших собрала, розоватых с лиловыми, свеженьких — с утра привезли. А он возьми и купи еще орхидею — цветок любви, чтоб его! Я от ревности чуть бракованную ему не подсунула. Только он заплатил и протягивает орхидею мне: в благодарность, мол, за отзывчивость и внимание.
Тут мы уже окончательно познакомились, обменялись обычными первыми сведениями. Назвался он греком, имя произнес неожиданное, сходу и не запомнишь. Я, понятно, представилась Галочкой, птичкой-невеличкой, — люблю пошутить, дай только повод. И он руку мне поцеловал — неловко, неумело, но мне было приятно, что старается.
На первом свидании грек стеснялся себя свободно проявлять. Все больше молчал и нежно на меня смотрел. Только взгляд у него был странноватый — точно не может одновременно двумя глазами видеть. Ворочал головой на могучей шее, будто это шариковая бронебашня с единственной круглой амбразурой. Сделает поворот — и переключит зрение справа налево. Потом еще поворот — и слева направо. Ослепший глаз у него при этом пустым делался, словно стеклянный. И придумала я прозвище для него: «Круглоглазик», чтобы не ошибиться в иностранном произношении.
Пригласил меня ухажер в хороший ресторан: показал, что кавалер со вкусом. Рук не распускал, сальностей не нес. Вот я окончательно и втюрилась — сердце не камень.
На втором свидании мы поцеловались. Лучше б я этого не делала: мир ушел у меня из-под ног. От полноты чувств словно оконце внутри приоткрылось, и оказалось, что человека во мне с гулькин нос, зато остального… Ветром неслась я по небу, волной дыбилась в океане. Не было мне предела ни сверху, ни снизу, а грек мой ласковый, исполин могучий, обнимал целиком, заключал в болеутоляющее теплое гнездышко. Веселился и дразнил птицей великой Гарпушей — видно, родственная мне натура: как и я, любил пошутить. А может, и русскую Галочку без привычки не очень запомнил и боялся проколоться.
Еще пару раз встречались мы с парнем моим по субботам, перегреваясь, точно на солнцепеке, — пора было уже к следующему этапу отношений переходить. Но обмолвился Круглоглазик, что живет у черта на куличках, и дом у него не как у людей: темно и сыро, соседи буйные спать не дают, день и ночь горланят и меж собою дерутся. Потому и забрел он в наш магазинчик, что затосковал в том аду по живой красоте. Друг, чтобы ему депрессию перешибить, отпустил в отгул — цветов купить, в вазу поставить, нюхать, любоваться да летом упиваться. А тут я встретилась, неописуемая красавица.
В общем, поняла из его рассказов, что не пригласит меня к себе Круглоглазик — стремно ему. Надо в свои руки инициативу брать. Отпросилась с работы на неделю и увезла грека на дачу: родители как раз в городе задержались, дом остался пустой, в полном нашем распоряжении.
Выгрузили мы из машины продукты, но до холодильника не донесли. Так и кинули на кухонном полу. Наружный мир для меня исчез — лестница на второй этаж, по которой он в спальню меня на руках нес, стены, крыша… Время словно киселем застыло: дрожит и никуда не движется. Только мы с Круглоглазиком срастаемся стремительно — он проникает в меня, я в него! Не можем друг от друга отлипнуть. Едой подкрепиться и то забываем. Носимся буйной стихией по бескрайнему космосу: то в догонялки играем, то молниями на просторах отплясываем, а устанем — замрем на часок в томном ленивом объятии вблизи какого-нибудь доброго солнышка. Косточки прогреваются, мышцы расправляются, душа светом полнится.
Но ни одно счастье долго не длится. Явился вскоре к нам любимого закадычный друг. И начали они ругаться. А сами колышутся, форму то так, то эдак меняют. Приглядываюсь повнимательнее, и глазам не верю: дружок-то — чудище страшное. Вроде один он, а кажется, много их. Где только Круглоглазик его откопал! Тут узнала я, что служит Круглоглазик оружейником при тюряге — выбирают же профессии некоторые! — и там же живет вместе с поднадзорными арестантами. А те беспредельщики беспрерывно норовят власть захватить и вселенскую элиту свергнуть. Поэтому дружок совсем ненадолго моего отпускал, на одну лишь минуточку. Теперь же проведали заключенные, что Круглоглазик вовремя не вернулся и некому оборону держать. На радостях войнушку затеяли. Никак без парня моего не обойтись — гибнут уже целые миры.
Разъярился Круглоглазик — побагровел, оскалился. А дальше было, как в фильмах-катастрофах, где герой спасает человечество: поцеловал он меня и, пообещав вернуться, исчез, оставил одну-одинешеньку. Выжатую, как лимон, без чувств, без сил продолжать прежнее существование. Так бы и иссохла я в щепку, сгинула бы на втором этаже семейной дачи, да повезло, мать приехала. По щекам отхлестала, вымыла, причесала, заставила съесть рыбного супа и в город отправила.
Вышла я через силу на работу, вернулась к привычному быту, но жизнь эта перестала быть моею. Точно сериал по телевизору смотрю про глупую девицу, цветочки в букеты собирающую, ленточками их перевязывающую, в сизаль и пленку пакующую, денежки от клиентов принимающую. Скукота смертная, суета бессмысленная!.. Лучше руки на себя наложить, чем в таком убожестве прозябать. Чувствую: скоро не выдержу, разнесу лавку и сама удавлюсь! Пора вырываться на волю.
Копалась как-то в подсобке и нечаянно услышала, как коллеги за стеной беседуют:
— Не знаешь, что с Галой приключилось? Была спокойная и улыбчивая, клиент валом валил, продажи росли. А теперь гарпия гарпией! Люди шарахаются, после первого визита магазин стороной обходят. Жалко, конечно, но уволят ее как пить дать.
Вспыхнула я, накинулась на дурищ, наговорила всякого: и магазин мне осточертел, и морды их постные, мороженые, годные только похоронными венками торговать! А я хочу на полную катушку чувствовать! Мне в их болоте слякотно, настоящего сквозняка не хватает. Выскочила в сердцах на улицу, да и думать о них забыла, хотя бок о бок вкалывали два года. Бегу сама не знаю куда.
Влетела в парк, бросила себя на скамейку, вспомнила Круглоглазика и заплакала — так мне любви нашей безбрежной не хватает… полета, птицы великой Гарпуши, ладони огромной шершавой, страстной и усмиряющей… Проклятые беспредельщики — из-за них потеряно счастье!
И вдруг до меня дошло: так ведь не только коллеги, а и любимый меня гарпией называл, только не в ругательном смысле, а восхищаясь. Может, я гарпия и есть, если человеческую маску снять, которая уже мала? Только что это за тварь — гарпия и как мне с нею уживаться?
Нашла интернет-кафе, набрала в поисковике слово. Оказалось, еще древние с ними знались — полуженщинами-полуптицами. Вид у гарпий отвратительный — лицо и грудь человеческие, но тело и крылья грифа, длинные острые когти. Дикие они совсем, связаны с бурей и всяческим буйством — то-то я разгул стихий так полюбила.
Неужели с Круглоглазиком я превратилась в уродку? Вернулась домой, посмотрелась в зеркало: крыльев нет, руки-ноги на месте, внешность обыкновенная, вполне симпатичная. Только глаза безумно поблескивают — от тоски по парню, понятно. Легла спать, а все кручусь и мучаюсь. Понимаю, что пора решение принимать. То ли вернуться к нормальному существованию, то ли окончательно в гарпию оборотиться. На границе не удержусь — сойду с ума.
Засыпая, подумала: у каждого своя природа, а если моя людям противна — разве правильно от нее отказаться? Кем без своего бурного нутра останусь? Рваной упаковкой, в которую никто и цветка не завернет?
Совершив выбор, вырвалась я на простор. Кончилось горе, воспрянула душа, оконце внутри распахнулось настежь, и понесло меня ветром по небу, волной по океану прочь от тела, как бабочку от лопнувшего кокона. Теперь и без Круглоглазика могу я летать, и нет мне предела ни сверху, ни снизу. Но не обнимает меня никто, не оберегает от себя самой. Страшно от излишнего своеволия — не натворить бы бед: говорят, гарпии детей крадут и души человеческие!
Вот и скитаюсь по космосу в поисках тюряги с беспредельщиками. Пусть темно и сыро, пусть соседи лихие, но ведь вместе легче с судьбой бороться, правда, подруги?
Так вы про моего слышали? Радость-то какая! И про дружка закадычного его? Вау! Циклоп, говорите, и пятидесятиглавый сторукий… как-как?.. ге-ка… гека-тон-хейр! В Тартаре живут? Ой, спасибочки! А как отсюда добраться, подскажете?
Какие же вы добрые девочки, великие птицы Гарпуши! В стаю приняли, из беды выручили. Только не уговаривайте меня любимого бросить! Напрасно галдите — все одно не соглашусь. С милым рай и в Тартаре — лишь бы быть рядом. А со временем вас опять навещу — порезвиться тоже охота, не все же подвиги совершать.
Что? Вы сейчас на праздник рождения нового солнца летите? Конечно, никогда не видела! Ужас, как интересно! А далеко?
Эх, была не была! Круглоглазик подождет: сначала с вами, а потом к нему в тюрягу, конечно.